Речь по делу Ольги Палем

Господа присяжные заседатели!

Менее года тому назад, 17 мая, в обстановке довольно специ­фической, с осложнениями в виде эсмарховской кружки на стене и распитой бутылки дешевого шампанского на столе, стряслось боль­шое зло. На грязный трактирный пол упал ничком убитый наповал молодой человек, подававший самые блестящие надежды на удач­ную карьеру, любимый семьей, уважаемый товарищами, здоровый и рассудительный, обещавший долгую и благополучную жизнь. Ря­дом с этим пошла по больничным и тюремным мытарствам еще мо­лодая, полная сил и жажды жизни женщина, тяжело раненная в грудь, теперь измученная нравственно и физически, ожидающая от вас решения своей участи. На протяжении какой-нибудь шальной секунды, отделившей два сухих коротких выстрела, уместилось столько зла, что немудрено, если из него выросло то «большое», всех интересующее дело, которое вы призваны теперь разрешить.

Представитель обвинения был прав, говоря, что наша работа, наши односторонние усилия выяснить перед вами истину есть толь­ко работа для вас вспомогательная, я бы сказал, работа черновая. От нее, как от черновых набросков, может не остаться никаких сле­дов в окончательном акте судейского творчества — в вашем приго­воре. Прокурор, ссылаясь на то, что это дело «большое», просил у вас напряжения всей вашей памяти; он рассчитывал, что в воспол­нение допущенных им фактических пробелов вы придете ему на по­мощь. Я вынужден рассчитывать на нечто большее. Это не только «большое дело» по обилию материала, подлежащего вашей оценке, оно, вместе с тем, очень сложное, очень тонкое и спорное дело. В нем много места для житейской и нравственной оценки подробно­стей, для психологического анализа характеров лиц и положений. Чем глубже станет проникать ваш разум, чем шире распахнется ва­ше сердце, тем ярче, тем светлее выступит в этом деле нужное и главное, что ляжет в основу не механической только работы вашей памяти, а творческой, сознательной духовной работы вашей судей­ской совести.

Для каждой творческой работы первое и главное условие — внутренняя свобода. Если предвзятые положения вами принесены уже на суд, моя работа будет бесплодна. Это предубеждение, враж­дебное судейскому убеждению, вызовет в вас только сухое раздра­жение против всего, что я скажу вам, против всего, что я могу сказать в качестве защитника Палем. Бесплодная и тяжкая работа! Она только измучает нас. Второе и главное условие правильности вашей судейской работы — осторожное, критическое отношение к материалу, подлежащему вашей оценке, — также будет вами забыто. Все заменит собой готовый шаблон, готовая схема предвзятых положений, которыми именно в деле, подобном настоящему, так со­блазнительно и так легко щегольнуть. Для этого не нужно ни на­пряжения ума, ни колебаний совести, не нужно даже детального изучения обстоятельств дела. Достаточно одной только самоуверен­ной смелости.

И в положении защитника сенсационно кровавого и вместе «любовного» дела, где фигурирует «покинутая», пожалуй, «оболь­щенная», пожалуй, «несчастная», во всяком случае «так много лю­бившая и так много страдавшая» женщина, — готовый шаблон, хо­дячее положение с некоторым расчетом на успех могли бы быть вы­двинуты перед вами. Защитительная речь могла бы явиться живо­писной иллюстрацией, вариацией на давно знакомую тему: «ей отпустится много за то, что она много любила!».

Самый треск двух эффектно и бесстрашно повторившихся от нажатия женской руки выстрелов мог бы, пожалуй, в глазах защиты кристаллизовать весь химический процесс любовно-трагического события чуть ли не в кристалл чистейшей воды. Можно было бы при этом сослаться, кстати, в смысле сочувственного подтверждения развиваемой тео­рии, на трепетные женские руки, тянувшиеся к больничной койке Палем, чтобы с благодарностью «пожать руку убийце». Вместе с защитой преступницы это было бы попутно и апологией преступле­ния. Свидетельствуя о значительной адвокатской близорукости, по­добная попытка навязать вам такое предвзятое положение должна была бы несомненно быть вами отвергнута с неподдельным негодо­ванием.

Но рядом с этим и всякая иная попытка провести вашим при­говором лишенный жизненной правды парадокс или сухой, мерт­венный шаблон, откуда бы такая попытка ни исходила, должна встретить с вашей стороны столь же решительное противодействие. Такой шаблон, совершенно равноценный первому, только что наме­ченному мной, здесь и пытались проводить. Не справляясь с фак­тами, мало того, — совершенно игнорируя их, пытались во что бы то ни стало идеализировать покойного Довнара, чтобы отстоять положение, что он явился жертвой, систематически затравленной Палем. И все это строилось исключительно на каком-то отвлечен­ном академическом положении, что он был еще в возрасте «учаще­гося», она же по метрическому свидетельству двумя годами старше его. Когда сталкивались с фактами весьма некрасивыми, не подле­жавшими фактическому опровержению, их старались обойти или устранить столь же академичными, лишенными всякой жизненной правды положениями.

Выяснилось целым рядом свидетельских показаний, что покой­ный, скромный и приличный на людях, не стеснялся в присутствии бесхитростной прислуги проявлять довольно жесткие черты своего характера. Иногда он избивал Палем до крови, до синяков, пуская при этом в ход швабру; однажды изломал на ней ножны своей ста­рой шашки студента-медика. Это отвергается, и какими же сообра­жениями? Довнар был, будто бы, для этого физически слишком слаб, как о том свидетельствуют два его друга-товарища: Панов и Матеранский. Пришлось прибегнуть к заключению врача-эксперта, производившего осмотр его трупа, для того, чтобы оградить пока­зания четырех свидетельниц, бывших в услужении Довнара и Па­дем (Садовской, Тютиной, Шварковой и Гусевой), от подозрения в лжесвидетельстве. Хотя, спрашивается, во имя чего и в чьих ин­тересах стали бы эти простые женщины сочинять небылицы и так грубо нарушать святость присяги? Эксперт удостоверил нам (то же самое подтверждает и медицинский акт осмотра трупа), что покой­ный Довнар, будучи умеренного телосложения, тем не менее был правильно развит, обладал нормальной физической силой, и гово­рить о его бессилии маневрировать шваброй или разбить в куски старые ножны грошовой шашки — наивно и смешно.

Та же прислуга удостоверила нам, что еще в 1892 году, в пе­риод совершенно мирного сожительства на одной квартире Довна­ра и Палем, Довнар после какого-то кутежа и ночи, проведенной вне дома, вскоре заболел таинственной болезнью. Он скрывал ее от Палем до тех пор, пока не заболела, наконец, и она. Тогда они оба стали лечиться. Этому не хотели верить. Искали косвенного опро­вержения этого обстоятельства в письме, представленном Матеранским, хотя, казалось бы, это письмо только подтверждало пра­вильность показания прислуги. И что же оказалось?

Вскрытием трупа покойного установлен не только след бывшей приблизитель­но два года назад болезни, о которой говорила нам здесь стирав­шая у них белье свидетельница Тютина, но установлено также су­ществование новой болезни, не излеченной окончательно к моменту его последнего, как вы знаете, — все еще «любовного» свидания с Палем.

Относительно «ученического возраста» Довнара также суще­ствует значительная идеализация. Факт тот, что он погиб на двад­цать шестом году своей жизни. С Палем его роман продолжался около четырех лет, стало быть, и возник он, и продолжался, и так печально кончился, во всяком случае, уже в период полного его гражданского совершеннолетия. Но что такое возраст сам по себе? Бывают дети до седых волос, неисправимые и благородные идеали­сты, которые не хотят знать прозы жизни и не знают ее, несмотря ни на какой житейский опыт. Таков ли был покойный Довнар?

Постигаю всю щекотливую ответственность за характеристику нравственной физиономии покойного, которую мне предстоит сде­лать. Мать убитого, Александра Михайловна Шмидт, в лице свое­го поверенного разрешила здесь «нападать» на умершего ввиду того, что именно в лице этого поверенного она предусмотрела возмож­ность и необходимость отражения всякого неправильного «напа­дения». Это выражение было бы неуместно в моих устах: я не призван делать на кого-либо «нападения», я только защищаю под­судимую. И, чтобы самому себе раз и навсегда отрезать пути к про­извольным и пристрастным выводам, я не буду пользоваться для характеристики покойного Довнара иным материалом, кроме собст­венных его писем, и притом представленных к следствию его же матерью, к которой все они писаны. Таких писем шестнадцать. В трехлетней переписке их должно было накопиться гораздо больше, но мне именно важно и ценно то, что сортировка этих писем сдела­на самой Шмидт, что они находятся в нашем распоряжении не только вследствие ее собственного желания, по ее санкции, но даже и по ее собственному выбору. Это ограждает нас от всяких нарека­ний в пользовании ненадежным или сколько-нибудь сомнительным материалом.

Какой же личностью обрисовывается перед нами покойный Александр Довнар в этих собственноручных его задушевных по­сланиях к матери в том 22- и 26-летнем «ученическом» возрасте, который протекает для него в Петербурге?

Все мы были молоды, и многие из нас помнят и любят свою молодость за ту горячую волну светлых снов и золотых надежд, которым никогда не суждено было сбыться.

Довнара, с первых шагов его в Петербурге, мы застаем чуж­дым каких бы то ни было, не говорю уже несбыточных мечтаний, но просто молодых и радужных надежд. Желания его предусмо­трительны, средства практичны, приемы осторожны и целесообраз­ны. Ему не нравится возиться над трупами покойников, но это фи­зическое отвращение он готов преодолеть. Он домогается перейти из Медицинской академии в Институт инженеров путей сообщения по соображениям иного, чисто карьерного свойства, которые он с пунктуальной и явственной настойчивостью излагает в письмах к матери. Карьера практикующего врача, «бегающего собирать по визитам рубли и полтинники», его положительно отталкивает.

Он излагает с большой эрудицией свой взгляд на этот чисто жизнен­ный и практический вопрос. Общественное положение инженера пу­тей сообщения, хотя бы и средней руки, рисуется ему обставленным гораздо большими материальными удобствами и приманками. Карьера «заурядного врача», и с точки зрения материальной, и в смысле «положения его в обществе», оценивается им в параллели с карьерой столь же «заурядного инженера» поистине с изумитель­ной для его «ученического возраста» виртуозностью. Но этого мало: какое познание людей с их большими и малыми слабостями обнару­живает он тотчас же, как только эти люди могут оказаться ему при­годными для каких-либо практических целей! Он отлично понима­ет, и учит даже свою мать, как именно следует понимать различие между «благовидной» и «неблаговидной» взяткой и каких резуль­татов можно достигнуть той и другой. Он готов проскучать не­сколько вечеров, составляя партию в винт для важной старушки, очень напыщенной родственницы, но которая может за такую скромную услугу замолвить, где нужно, при случае, слово. Он лю­бит и ценит только «прикладные науки», относительно которых не может быть сомнения, для чего они пригодятся в жизни; поэтому от курса, проходимого в Институте инженеров путей сообщения, он в совершенном восторге.

Вспоминая об «университетской науке» (ранее Медицинской академии он два года был еще в Одессе на математическом факуль­тете), он говорит о ней едва не с раздражением. Там слишком много «чистой» науки, отвлеченного, теоретического, слишком много «лишнего», того, что бог весть когда и для чего «в жизни» приго­дится. Математические познания, о чем он сам с жестокой иронией шутит в письмах к матери, пригодились ему опять-таки только для практической и весьма определенной цели. С педантичной и пункту­альной точностью он проверяет денежный отчет, представленный за время управления собственной матерью принадлежащим ему «наследственным капиталом» в размере 15 тысяч рублей, и как дважды два четыре, путем довольно сложного, впрочем, «учета процентов» и «проверки по биржевым бюллетеням потерь на курсе» бумаг, доказывает ей, что «его капитала должно было бы на пять­сот рублей оказаться больше». Шмидт тотчас же поспешила с ним в этом согласиться, немедленно дослав эти деньги.

Чтобы покончить с этой как бы прирожденной или, по крайней мере, всосанной с молоком матери «практической складкой», прису­щей современному нам молодому человеку в лице Александра Довнара, вспомним еще о закладной, под которую он так удачно, вслед за расхождением с Палем, при посредстве той же Шмидт, своей мате­ри, пристроил остаточный свой капитал в сумме 9500 рублей. В трех следовавших в погоню одно за другим письмах он наставитель­но и в то же время в высшей степени практично выдержанно об­ставляет дело, научая мать, как именно можно поприжать нуждаю­щегося в деньгах южанина-помещика с тем, чтобы отдать ему день­ги под вторую закладную не по 8,5 процентов годовых, предлагае­мых помещиком, а по 10 процентов. При этом он знает и то, кому можно «довериться» в осмотре предлагаемого в залог имения и как нужно «обождать», пока нуждающийся, чтобы «перехватить» эту сумму, не повысит предлагаемого процента до десяти годовых. Фи­нансовые его расчеты и указания осуществились блистательно. Уро­ки и наставления, преподанные матери, не прошли даром. Через ка­кой-нибудь месяц Шмидт, жалуясь на то, что она совсем «замучи­лась» с этим торгом по закладной, тем не менее, торжественно объ­являет сыну, что финансовая смета на предстоящий год блистатель­но осуществляется, согласно его предначертаниям.

Он будет полу­чать 950 рублей в год процентов на свой капитал. Имение оказа­лось ценным, вполне обеспечивающим вторую закладную, и ‘прижатый к стене минувшим неурожаем помещик согласился дать десять годовых.

Все приведенные мной выдержки из писем Александра Довнара устраняют, мне кажется, всякую возможность излишней идеа­лизации «ученического возраста» покойного. Было бы вполне бли­зоруко на этом предвзятом положении строить все выводы об отношениях его к Палем.

Говорить об «обольщении» Палем покойного Довнара, об «эксплуатации его житейской неопытности», так же неуместно, как идеализировать самою же Палем и допускать, что она могла явить­ся «жертвой обольщения» со стороны Довнара. Дело, очевидно, происходило совершенно иначе. И вся задача ваша в том и состоит, чтобы понять, как «это» в действительности происходило.

Убитый был, конечно, очень молодого возраста. Но, по ука­занным мной соображениям, этот возраст не имеет в деле решаю­щего значения. Александр Довнар обладал, во всяком случае, и достаточным знанием людей и достаточным знанием жизни. Трез­вость и практичность взглядов, присущих ему, именно для столь молодого, «ученического» возраста, представляются просто изуми­тельными. Если он, ввиду своих двадцати двух, двадцати шести лет, по праву может быть именуем человеком молодым, то не сле­дует упускать из виду, что это был, во всяком случае, «молодой из ранних». Итак, этот второй возможный для разрешения настоя­щего дела шаблон оказывается также непригодным. Не в разнице возраста двух любовников приходится нам искать разгадку всей этой сложной драмы.

Согласно предначертанному мной плану речи, в этой первой ее части мне хотелось бы раз и навсегда покончить перед вами, присяжные заседатели, со всеми подобными, насильственно выдви­гаемыми на нашем пути, помехами и положениями. Напрасно вас хо­тят задержать ими и забаррикадировать дорогу. С ними надо раз­делаться, чтобы затем уже свободно вступить в область чистых фактов, доказанных положений и строго логических выводов. Только перешагнув через них, начнется ваша настоящая судейская работа.

Имеете ли вы дело в лице подсудимой (да простится мне это новое повторение ни на чем не основанного, оскорбительного для чести несчастной женщины предположения!) — с женщиной продажной, с женщиной публичной? Недоговоренный, но тем еще более тягостный для ее чести, намек занесен и на страницы обви­нительного акта. Шла речь о фотографической карточке Палем, ко­торую покойный Довнар, совместно с другом детства своим, Матеранским, разыскал в одном из одесских притонов. По письмам мы знаем, что эти розыски производились уже в то время, когда «борьба» между Палем и Довнаром началась и когда этот послед­ний, согласно советам и указаниям своей матери, Шмидт, весьма настойчиво отыскивал по возможности «полного» доказательства, могущего окончательно скомпрометировать беспокоившую его лю­бовницу в глазах институтского начальства и санкт-петербургского градоначальника, перед которым в то время уже велось ходатай­ство «о выселении» Палем.

Прочтенный перед вами обвинительный акт утверждает, со слов Довнара и Матеранского, что будто бы осталось невыяснен­ным, по какому именно случаю и каким путем эта карточка очу­тилась в неприглядном притоне падших созданий. Зародилось естественное подозрение: не имел ли оригинал непосредственной связи с названным постыдным убежищем? Что же оказалось на деле? Еще на предварительном следствии весь этот эпизод был, в сущности, выяснен сполна. Одесский фотограф Горелин и хозяй­ка убежища Эдельгейм раскрыли все обстоятельства, касающиеся злополучной фотографии Палем. И что же? Эти свидетели вызваны на суд только по ходатайству защиты. Без этой предосторожности указание обвинительного акта оставляло бы широкое поле догадкам. Свидетель Горелин выяснил, к какому именно времени относится его работа, и вместе с тем удостоверил, что фотография снята им с «по­рядочной женщины», с лично ему известной Палем. Свидетельни­ца Эдельгейм удостоверила, что эта карточка была подарена каким-то «мужчиной» одной из ее девиц, Ермолиной, большой любитель­нице красивых женских лиц и фотографий.

Если вспомнить при этом «розыски» Матеранского по прито­нам с целью выручить из беды своего «попавшегося в ловушку» то­варища, то нахождение именно им подобной фотографии в упо­мянутом притоне можно повернуть оружием против кого угодно, только не против Палем.

Нужно ли упоминать еще о всевозможных справках полиции одесского градоначальства, касавшихся все того же предмета? Отзыв получился, кажется, достаточно полный и достаточно благо­приятный для Палем. Припомните еще показание бывшего здесь свидетелем одесского полицейского пристава, Чабанова, и картина получится законченная. Он положительно отвергает всякую до­гадку, всякое предположение о подобной «карьере» Палем.

За что же, спрашивается, комок грязи так беспощадно пуб­лично брошен в лицо молодой женщины? Характеризуя прошлое подсудимой, товарищ прокурора нашел возможным выразиться, что оно так неприглядно и так позорно, что он спешит закрыть его «дымкой» из опасения оскорбить чье-либо нравственное чув­ство. Напрасные искусственные предосторожности! Эта «дымка» может иметь значение разве того куска флера, которым обыкновен­но пользуются для изумительных «чудес» черной магии. Там не­редко уверяют тоже, что именно под этим черным флером скрыто если не все, то, во всяком случае, нечто удивительное. Смело сры­вайте это таинственное покрывало — под ним не окажется ничего.

С этим вопросом раз и навсегда надо покончить и восстано­вить бесцеремонно и безжалостно поруганную честь женщины. Палем никогда не торговала своими ласками, никогда не была про­дажной женщиной, и вполне понятен тот протестующий, нерв­ный вопль ее, который раздался со скамьи подсудимых, когда чте­ние обвинительного акта впервые коснулось перед вами этого столь больного и вместе столь позорного для чести женщины ме­ста. В качестве подсудимой по настоящему делу она должна была незаслуженно вынести и это тяжелое оскорбление!

Идем далее. Если не «продажная», не «публичная», что нам, по-видимому, теперь готовы уступить, то во всяком случае «доступ­ная», «ходившая по рукам» и, если припомнить характеристику, сделанную двумя свидетелями, Матеранским и Милицером, — про­сто-напросто фривольная и «безнравственная» женщина. Так ли?

Оправдается ли 1 такая характеристика, если мы проследим от­ношения Палем к мужчинам, начиная с первого, Кандинского, которому она досталась молодой, семнадцатилетней девушкой.

Сведения о ее «доступности» распространились из того же ис­точника, откуда направлялись и предыдущие, и опять-таки во имя спасения «молодого человека» от происков домогавшейся женить­бы «интриганки». Клич был кликнут Шмидт, матерью молодого человека, к родственникам и товарищам его. Таковы Шелейко, Матеранский, Милицер, Панов. С тех пор и пошла молва о без­нравственности Палем. Они спешили доставить те или другие све­дения. Эти сведения послужили материалом и для характеристики Палем в настоящем деле. Всмотримся в них ближе.

За время сожительства ее с Кандинским, как удостоверяют это сам Кандинский и его ближайший приятель, полковник Калемин, поведение Палем с этой стороны было безукоризненно. Не­смотря на двусмысленное свое положение в качестве живущей на отдельной квартире одинокой особы, посещаемой уже немолодым человеком, она ведет образ жизни скромный, замкнутый, не застав­ляющий о себе говорить. По дальнейшим отношениям Кандинско­го к Палем, по тону его показания, по свидетельству, наконец, его друга Калемина, мы вправе заключить, что Палем, расставшись два года спустя с Кандинским, оставила в нем о себе наилучшие воспоминания. Кандинский и Калемин и до сих пор относятся к подсудимой не только с расположением и приязнью, но и с без­условным уважением. За время сожительства с Кандинским не­смотря на крайнюю молодость Палем, на нее не легло и тени подозрения ни в развращенности, ни во фривольности ее по­ведения.

Затем, начиная с лета 1889 года, она остается свободной, еще более одинокой, несколько обеспеченной материально, молодой красивой женщиной, обращающей на себя внимание, вызывающей со всех сторон ухаживания, собирающей вокруг себя целую толпу молодежи. Она начинает вращаться в обществе молодых студен­тов, офицеров, юнкеров, гимназистов. Они устраивают для нее кавалькады, сопровождают ее верхом на загородные прогулки, во­дят ее на студенческие вечеринки, танцевальные вечера; в ее об­ществе шумно, весело и, главное, молодо и непринужденно. Если бы Палем были присущи те развращенные наклонности, на кото­рые указывало обвинение, то, конечно, картина ее «падения» полу­чилась бы довольно мрачная, так как никаких внешних сдержива­ющих препятствий не существовало. Наперерыв преследуемая ухаживаниями, брошенная одна в круг маловоспитанной молодежи, совершенно свободная, независимая, она, конечно, легко могла бы «пойти по рукам». И, тем не менее, наперекор всем этим неблаго­приятным внешним условиям, по рукам она не пошла. Все ее обли­чители, Шелейко, Матеранский, Милицер, отделываются общими фразами, собственными своими умозаключениями, ссылками на слухи, но фактов не приводят никаких.

Один лишь свидетель, студент Зарифи, удостоверил нам здесь под присягой, что после того, как Палем разошлась с Кандин­ским, и ранее своего знакомства с Александром Довнаром, она бы­ла с ним, Зарифи, в близких отношениях, что связь длилась не­сколько месяцев.

Открытие это, со слов того же Зарифи, было сделано им близким Довнара уже в период их борьбы с Палем. Палем отрицает эту связь. Опросом Зарифи, между прочим, выяс­нилось, что по делу одной особы в Одессе, искавшей содержание на ребенка, он уже являлся как свидетель в интересах защиты не­справедливо обвинявшегося своего товарища в обольщении моло­дой девушки. Показанием Зарифи невинность девушки была низ­ведена со своего пьедестала. Товарищ его выиграл дело. Прямоли­нейное стремление к истине, несомненно, присуще Зарифи.

Спорить по существу против его показания я не стану. К ве­личайшему стыду и даже некоторому позору Палем, оправдываемо­му разве только тогдашней ее молодостью, я готов признать, что она, увлекшись физическими данными Зарифи, действительно, некоторое время питала к нему страсть нежную. Что же дальше? Сам Зарифи удостоверяет, что эта мимолетная, кратковременная связь, оставаясь исключительно «на почве любовной», оставила в нем самые светлые воспоминания, не причинив ему ни нравствен­ного, ни материального ущерба. Во всяком случае, это было до зна­комства Палем с Довнаром; до знакомства же этот мимолетный роман умер своей естественной смертью. Довольно скоро с обеих сторон последовало самое решительное и быстрое охлаждение. По­сле того, кроме покойного Довнара, вы не назовете мне более ни одного мужчины, близкого Палем. И товарищ прокурора, и пове­ренный гражданской истицы должны были категорически при­знать, что на протяжении всех четырех лет сожительства с Довна­ром Палем оставалась безусловно ему верна.

Какое же употребление можно сделать из «компрометирую­щих» Палем показаний Шелейко, Матеранского и некоторых дру­гих друзей покойного? Судите сами. И Шелейко и Матеранскнй, характеризуя вольность обращения Палем с мужчинами, особенно настойчиво ссылаются на некоего Леонида Лукьянова, с которым она будто бы ездила на три дня в Аккерман, а летом, живя на да­че у родителей Лукьянова, позволяла себе, будто бы, дебоши, скандалы и т. п. По счастью, Леонид Лукьянов был допрошен на предварительном следствии, и его показание было здесь оглашено. Трудно себе представить доказательство, идущее более вразрез с намерениями тех, кто на него ссылается. Леонид Лукьянов — те­перь молодой офицер, тогда еще только юнкер. Все его показание судебному следователю дышит едва ли не влюбленным восторгом по адресу Палем. Видно, что и до сих пор он не вспоминает о ней без затаенного волнения. Свидетельствуя настойчиво об исключитель­но платонических своих ухаживаниях за молодой женщиной, заяв­ляя категорически, что она никогда ему не принадлежала, он вме­сте с тем вспоминает о своих молодых впечатлениях с какой-то чи­стой и задушевной радостью. Он сопровождал ее на прогулки, оказывал ей всевозможные мелкие услуги, провожал ее в Аккер­ман; с ней ему бывало и «сладко и жутко», «она могла увлечь на все», но все эти увлечения не вышли за пределы совершенно пла­тонического и бескорыстного флирта, если хотите, даже «влюбления». Обе стороны сохранили друг о друге, во всяком случае, только светлые и радужные воспоминания. И в разлуке они оста­лись друзьями. Вот каков отзыв Леонида Лукьянова о Палем, то­го самого Леонида Лукьянова, на которого так неуклюже, так некстати пытались делать ссылки Шелейко и Матеранский.

Рядом с этим припомните показания Сталя, который также сознается, что в свое время, считая Палем «доступной», пытался ухаживать за ней, ухаживать весьма настойчиво, но, однако, не добился взаимности. Итак, где же порочно развращенная Палем, прошлое которой должно быть стыдливо прикрыто «дымкой»?

Женщина, как все женщины! Доступная для того, кем увле­чена или кого полюбила, и гордая и неприступная для того, кто не сумел внушить ей чувство. На этом может помириться любая, са­мая щепетильная, самая горделивая женская нравственность. Вне этих пределов она являлась бы уже лицемерием.

Но имеются еще указания Милицера и Матеранского о том, что в обществе Довнара и в присутствии Палем они, свидетели, не воздерживались и от скоромного анекдота, и от вольного слова, что сама она держала себя непринужденно, не стесняясь иногда ни позой, ни выражением. Не забудьте, господа присяжные, что это студенты, среда интеллигентная. Я вас спрашиваю, на кого должна быть возложена нравственная ответственность за тон, за моральный уровень беседы, за разговоры, которые при этом велись, за характер самого времяпрепровождения? Неужели на Палем? Для нее было достаточно присутствия Довнара, ее сожителя, более раз­витого и интеллигентного, чтобы считать такое обращение в среде его друзей за нормальный тон, за настоящую студенческую, това­рищескую непринужденность и веселость.

Милицер идет, впрочем, несколько далее. Если Палем рисует­ся нам в пересказе им одной сцены и не вполне в роли разнуздан­ной жены Пентефрия, то все же он, Милицер, не отрицает при­сутствия в себе элементов добродетели Иосифа прекрасного. Эту сцену впервые привел свидетель в своем показании здесь на суде, «позабыв» рассказать о ней судебному следователю, хотя и был допрошен им дважды. К счастью, мы не читали только показания этого свидетеля, мы слышали его и видели сами. Он даже не скры­вает того озлобленного раздражения, которое питает к Палем. Такое раздражение вполне законно, я бы сказал более: оно вполне заслуженно. Мы знаем, что Палем, видя в Милицере помеху свое­му счастью, дошла до геркулесовых столбов: она не остановилась перед заявлениями по начальству о политической неблагонадежности этого студента. Вы можете понять, какие неприятности могли угро­жать ни в чем неповинному молодому человеку. Хоть кого это взбесит. Милицер по праву не может говорить равнодушно о Па­лем. Жаль только, что раздражение отразилось и на его свидетель­ском показании. Но если, рассказывая о сцене, бывшей с глазу на глаз между ним и Палем, он, как свидетель, ссылается на отзыв Туманова о Палем, мы просто обременены доказательствами оче­видной неправдивости его показания. Давая свое первое показание здесь на суде, свидетель Милицер, беспощадно изобличая Палем, сослался, между прочим, и на отзыв о ней Туманова. Выходило, что этот отзыв характеризует полную ее распущенность и «доступ­ность». Туманов — также студент Института путей сообщения, также товарищ покойного Довнара, и его отзыв мог в ваших гла­зах иметь серьезное значение.

Когда дня два спустя после допроса Милицера Туманов да­вал свои показания, все взоры невольно вопросительно обрати­лись на Милицера. Что за мистификация, что за загадка? Тума­нов дрожащим от волнения голосом, с полной и беззаветной искренностью поведал нам об отношениях покойного Довнара к Палем. С его точки зрения, Довнар «невозможно» вел себя по от­ношению к этой женщине. Все время выдавая ее за свою жену, он затем беспощадно и, унижая ее человеческое достоинство, груб» расстался с ней. По мнению Туманова, четыре года беззаветной любви и верности со стороны женщины, несмотря ни на какое ее прошлое, давали ей право рассчитывать на замужество, и, будь он, свидетель, в положении покойного Довнара, он считал бы сво­ей нравственной обязанностью жениться на такой женщине, как Палем.

Показание свидетеля, данное им под присягой, слишком рас­ходилось с тем отзывом, который ему же влагал в уста Милицер. Что же обнаружилось на очной ставке, данной обоим свидетелям? Милицер поспешил отречься. «Тогда», то есть в то время, когда они оба бывали в обществе Довнара и Палем, Туманов «действи­тельно ничего подобного ему не говорил». Но дело было так: в свидетельской комнате, уже здесь, в здании суда, он, Милицер, перечислял Туманову все пороки Палем, и ему «показалось», что Туманов с ним вполне согласился во мнении относительно Палем и даже выразился приблизительно так: «В таком случае жаль, что я за ней не поухаживал, если она такая! ». Туманов и в этой пос­ледней редакции приписываемую ему фразу безусловно отвергает. Но оставим это. Вдумайтесь только в собственное сознание Милицера, и вы поймете, как мало отвечает поведению достоверного и беспристрастного свидетеля на суде все поведение Милицера. Несмотря на строгое предостережение председателя не иметь никаких разговоров по делу с другими свидетелями, Милицер систематически ораторствует во вред Палем в свидетельской ком­нате, с очевидным расчетом повлиять на других свидетелей. Потом он выдает за достоверное то, о недостоверности чего он, за краткостью времени, даже не имел возможности за­быть. Разговор свой с Тумановым он выдает за отзыв, слышан­ный (так выходило по первоначальному его показанию) два года назад. Счастье, что Туманов налицо и что весь этот характерный эпизод мог своевременно быть обнаружен. Думаю, что со свидете­лем Милицером нам более не придется считаться.

Чтобы покончить с вопросом о женской нравственности Па­лем, нам остается еще сказать два слова о том, как сам Довнар смотрел на свои отношения к ней, как к женщине.

Здесь обнаруживались благородные попытки уяснить себе пу­тем опроса некоторых свидетелей, какие именно фазы развития пережила любовь Довнара к Палем, к каким моментам можно бы­ло бы приурочить его увлечение, его охлаждение и, наконец, разо­чарование,— словом, все стадии, через которые прошли его чув­ства к ней. К этому любопытному исследованию нам еще придется вернуться. Пока напомню только то авторитетное заключение бли­жайших друзей Довнара, Матеранского и Милицера, которое вы здесь слышали. Они, по-видимому, очень удивлены самой постановкой подобного вопроса: «о любви», об увлечении и тому подобных отвлеченностях. Четыре года человек прожил с женщи­ною бок о бок, его отношения не были куплей-продажей, — каза­лось бы, вопрос естественный, сам собой напрашивающийся на раз­решение; но, по категорично выраженному мнению этих молодых людей, о чувстве, о любви тут «не может быть и речи».

Все дело, согласно их воззрениям, сводилось к тому, что покойный Довнар очень опасался болезни и избегал продажных женщин, а с Палем, которая к тому же денег не требовала и физически ему нравилась, от этого он был вполне гарантирован.

Поистине ужасная, беспощадно мрачная характеристика нрав­ственного облика покойного. Я не верю его друзьям! Не верю, чтобы в подобную схему укладывались действительно все любов­ные отношения современного молодого человека. Ведь если всю фактически проверенную историю Довнара и Палем уложить в эту, предлагаемую Матеранским и Милицером, нравственную схему, получится поистине нечто чудовищное: «Боюсь болезни, ищу себе порядочную женщину; она мне ничего не стоит, живу с ней четыре года, снабжаю ее болезнью и сам ухожу». Матеранский и Милицер! Вы просто не подумали, до чего договорились… Покойный был гораздо лучше, гораздо выше того, что предположили о нем его благородные друзья.

Попутно следует еще остановиться на вопросе: по праву ли Шмидт, в своих прошениях и отзывах третировала Палем, называя ее «шантажисткой», «лгуньей» и, наконец, «авантюристкой? ». Все это до известной степени поддерживалось также на суде, все это также вошло в «характеристику» Палем.

Начнем с «шантажистки». По точному значению слова, это термин, связанный с понятием о денежной эксплуатации, намек на что-то корыстное и грязное. Ну, в этом отношении за нас, слава богу, все прошлое Палем и бесстрастные, но красноречивые цифры, удостоверенные притом актом бухгалтерской экспертизы. В прош­лом Палем был Кандинский, человек весьма состоятельный, весьма дорожащий своей коммерческой и всякой иной репутацией. Объект уже, конечно, во всех отношениях гораздо более Довнара пригод­ный для эксплуатации в денежном отношении. Десятки тысяч руб­лей легко могли перейти в карман Палем, если бы она только этого настойчиво хотела. Что же мы видим? Сочтя своей нравственой обязанностью помогать Палем в денежном отношении, Кандинский ограничивается весьма скромной субсидией, которая, со всеми экстренными выдачами по случаю ее болезни, достигает цифры всего только семи тысяч рублей, и то лишь в последние годы.

Затем идут годы сожительства Палем с Довнаром. Установить очно, сколько за те же годы прожил сам Довнар, довольно трудно, так как мать его, Шмидт, утверждает, что и она из своих лич­ных средств помогала сыну. Допустим. Но помощь эта, во всяком случае, не могла быть сколько-нибудь значительной. Лично Шмидт вовсе не богатая женщина: кроме Александра, у нее еще трое де­тей. Стало быть, главным образом он жил на проценты со своего личного капитала в пятнадцать тысяч рублей, который в то время еще не был удачно пристроен из десяти процентов годовых и за­ключался в обыкновенных процентных бумагах, приносящих не более пяти процентов. Затем бесспорен факт, что к сентябрю 1893 года, то есть к моменту разрыва и начала военных действий между Довнаром и Палем (это удостоверено официальной справ­кой государственного банка) капитал Довнара еще равнялся четыр­надцати тысячам рублей. Итак, за четыре года своего сожитель­ства с Палем, большей частью на одной квартире, этим расчетли­вым молодым человеком «из капитала» прожито «с женщиной» не более одной тысячи рублей.

Причтите это к полученным им про­центам, разбейте на четыре года и вы убедитесь, что этой цифры, при поездках Довнара в Одессу, Крым и т. п., едва достаточно для его собственного существования. Не желая разменивать бумаг, он, как мы знаем, брал иногда деньги взаймы и у Кандинского. Он так и остался ему должен сотню, другую рублей.

Для того чтобы судить, насколько Палем самостоятельно об­ходилась «своими средствами» и насколько мелочные счеты делали скорее Довнара ее должником, нежели устанавливали обратное, казалось бы, гораздо более естественное положение вещей, достаточ­но вспомнить некоторые эпизоды. В Курске, очутившись без денег, Палем телеграфирует, по настоянию Довнара, Кандинскому, и тот по телеграмме переводит Довнару сорок рублей; Матеранскому (свидетелю по делу), по протекции той же Палем, как приятелю Довнара, Кандинский ссужает безвозвратно пятьдесят рублей. Уже после того, как Довнар и Палем, разойдясь на разные квартиры, все еще от времени до времени продолжают сходиться на «любов­ные» свидания, Палем тратит свои деньги. За две недели до убий­ства, чтобы съездить со своим «милым Сашей» на острова, она за­кладывает вещи на несколько десятков рублей. Она переделывает ему пальто на свой счет, находя, что пуговицы и значки потускнели, и все пальто надо освежить, так как совершенно неприлично показываться в нем на улицу. Наконец, — характерная, хотя, быть может, и мелочная подробность, указывающая, во всяком случае, на то, что покойный Довнар не привык справляться с содержимым своего кошелька, когда бывал в обществе Палем. После убийства оказалось, что в гостинице «Европа», где они пробыли всю ночь и полдня, они ужинали и пили шампанское, правда, дешевое (весь счет был подан на 8 руб. 50 коп.). В кармане убитого оказа­лось всего только 3 рубля, в кошельке подсудимой отыскалось 9 руб. 50 коп.

Нет, грязный денежный вопрос лучше не поднимать в этом деле. Как бы мы не перетряхивали, как бы усердно ни выворачива­ли карманы обоих, ничего, служащего к обвинению Палем, мы из них не вытряхнем. Если даже признаком искренности чувства к любимому человеку не считать бескорыстие, то все же по отноше­нию к Довнару Палем была бескорыстна. Хотите считать этот факт безразличным в нравственном отношении, не имеющим ровно никакого значения для освещения истинных отношений двух лю­бовников, — я согласен. Не говорите только, что Палем «эксплуатировала денежные средства Довнара», не называйте ее больше «шантажисткой»!

Палем — лгунья. Вот, наконец, твердый и сильный вывод об­винения из данных судебного следствия, против которого я бесси­лен возражать. Палем действительно лгунья, так как верно, что она не всегда говорит правду. Постараюсь выразиться, однако, точнее, возможно точнее. Это очень важно. Говоря правду, всю правду, какая она есть, Палем вместе с тем восполняет ее обыкновенно и ложью. По отзыву доктора Руковича, она так нервна, так воспри­имчива и так легко возбудима, что на другой день верит тем под­робностям, которые сама сочинила только накануне. Потом она уже твердит и повторяет это, как настоящую правду. Для обыкно­венных лжецов нужна прежде всего память; Палем своей собствен­ной лжи, никак, если бы даже хотела того, забыть не может. Раз осенила ее эта «ложь», она не отречется уже от нее ни за что, даже если бы вели ее на плаху.

В этой области она, во всяком случае, фе­номен. Рядом с такой проникновенной и убежденной ложью, в не­которых пунктах та же Палем до странности, до абсурда верит в правду. Она вовсе не понимает шутки, не понимает всей пустопорожней условности некоторых серьезных лишь по форме, а вовсе не по содержанию своему вещей. Пожалейте ее «условно», хотя бы для видимости только, — она заплачет настоящими слезами; ска­жите ей «шутливо» неприятность, — она оскорбится до глубины души; расскажите ей самое «невероятное» приключение серьезным тоном, — она поверит ему безусловно.

Она страстно, по-видимому, хочет и ищет правды, но рядом с этим лжет. Ей нужна та правда, какой она хочет. У нее есть пред­взятые положения, от которых она не отступится ни за что. С большим напряжением я вдумывался в этот характер, в этот беза­лаберный комок нервов, где сплетено столько здравых и вместе столько больных комбинаций. От этой работы я ощутил только утомление и раздражение. Нет никакой возможности отделить все симпатичные, чисто женственные черты ее характера от отрица­тельных. Ее приходится принимать такой, какова она есть, счи­таться со всеми особенностями ее характера и ранее, чем выдать ей аттестат, иметь их все в виду.

Каков же, однако, общий тон, общее направление ее лжи? В этом случае нельзя не отметить известной руководящей идеи. Эта руководящая идея до странности, до фотографической подража­тельности оказывается присущей в корне своем всей, так называе­мой интеллигентной или «высшей», словом, — «цивилизованной» среде современного общества. Все мы страдаем некоторой манией величия, все хотели бы прослыть не тем, что есть в действитель­ности.

Надо при этом отметить следующую особенность как бы двоя­щейся индивидуальности Палем; Все простые, малообразованные люди, с которыми ее сталкивает судьба, не нахвалятся ее просто­той, сердечностью, отзывчивостью. Четверо прислуг, простых жен­щин, не могли здесь без слез говорить о ней; им ее жалко; по их мнению, это добрая, в высокой мере хорошая, простая, глубоко несчастная женщина. То же повторяется с прислугой «Пале-Рояля», где Палем жила последние два месяца. Когда узнали там об убийстве, все плакали по ней, начиная от управляющего и швейца­ра и кончая посыльным, стоящим на ближайшем посту. Простые арестантки Гордина и Мина Тамбер не нахвалятся достаточно ее простотой, сердечностью. По их отзыву, сидя в тюрьме, она «все глаза выплакала по убитом», сокрушаясь о нем и о случившейся с ней беде. И вот, та же Палем, как только попадает в «цивилизо­ванное» общество, в круг так называемых образованных людей, тотчас же становится не похожей на себя. Она тотчас же начинает производить впечатление «актрисы»; в словах ее начинает звучать фальшь, в движениях — поза, в выражениях чувств — аффекта­ция. Она тотчас же на котурнах и в маске. Во всем ее поведении как бы иллюстрируются однажды сорвавшиеся у нее на допросе слова, приведенные и в обвинительном акте: «Вы хотите поставить меня слишком низко, а я ставлю себя слишком высоко». Она вся настороже, и впечатление дисгармонии, аффектации, неестествен­ности и лжи следует за ней.

Очевидно, она хотела бы иного. Искусство «казаться, а не быть» только потому и ценно, и целесообразно, и преднамеренно, что оно «искусство».

Чтобы иметь успех, оно должно казаться естественным, прирожденным. У нее этого не выходит. Поднявшись из низшей среды в среду цивилизованных людей, она — не так ли было бы с дикарем? — конечно, живее и восприимчивее наблюдала и про себя отмечала все то, к чему мы давным-давно присмотре­лись, что составляет для нас обычное, незамечаемое уже нами явле­ние. «Казаться, а не быть» — вот своекорыстный лозунг притвор­ства, который мы носим так легко, как будто он нам прирожден. Для нее это новинка, открытие, недостижимый идеал. Это надо «усвоить», сделать своей «второй натурой». В этой среде, куда ее подняла общественная волна, без этого, решила она, не проживешь. И вот то, что вокруг нее все носят так грациозно, элегантно и лег­ко, дается ей с большим напряжением, с громадными усилиями, без всякого чувства меры, с явным вредом для собственных инте­ресов и, во всяком случае, без всякой пользы для себя.

Если в средние века все рыцари легко и красиво носили свои кованые латы, щиты, мечи и тяжелое оружие, того же нельзя было сказать о лицах других сословий. Какой-нибудь бюргер или вил­лан был бы смешон и неуклюж в этих кованых доспехах. Так и здесь. По содержанию своему ложь Палем самая обычная, ходя­чая, в ней только немного присущего всем стремления хоть на вер­шок казаться выше своей собственной головы; по выражению же, по форме она вычурна, ходульна, экстравагантна и неестественна.

По обвинительному акту Палем значится, например, 28 лет; ей хотелось бы иметь только 25. Чтобы доказать это, она сплетает це­лую маловероятную историю. По медицинскому акту осмотра ей, однако, столько и дают доктора (это не с каждой женщиной в по­добных замешательствах относительно исчисления лет может слу­читься). К ней были милостивы кое-кто из высокопоставленных лиц, — она обобщает это до грандиозной, до феноменальной лжи и пишет совершенно серьезно Кандинскому: «Вся петербургская знать на моей стороне». Смешно, вычурно и не может принести ей ничего, кроме вреда. А между тем, то же самое в виде тонких на­меков, не подчеркнутое театрально, благодаря некоторой фактиче­ской почве в основе ее рассказов, несомненно могло бы сделать свое дело.

Лгать легко, походя, непринужденно, весело, но вместе с так­том, с глубоко затаенным расчетом, с чувством меры, — разве не черта «таланта» и «виртуоза», характерная для нашего времени? Разве это не современное нам оружие, которое бряцает не так громко, как средневековое, но зато в иных случаях еще исправнее, еще надежнее служит и для самообороны, и для изменнического на­падения? Но для этого надо родиться в готовых рамках, в гото­вой среде всевозможных условностей, где ими насыщен самый воз­дух. Палем, очевидно, не обладает такой необходимой подготовкой. Ложь ее — ложь тяжелая, громоздкая, мало целесообразная и из­дали приметная. Она любит «удивительные» истории, которые в большинстве случаев только тешат ее собственное раздраженное воображение. Когда же она вздумает солгать, в надежде слука­вить, ложь ее видна насквозь, как наивное лукавство дикаря. Как разобраться во всей этой путанице противоречивых наслоений в характере Палем, — не знаю. Знаю только одно, и это пока очень важно. Ложь ее безвредна. Она не умеет обманывать. Это большое счастье.

Отделить правду от лжи во всех оттенках настоящего де­ла, благодаря именно этой черте ее характера, нам не представится ни малейшего затруднения.

Наконец, еще один, последний эпитет, эпитет в устах обвине­ния по адресу Палем, — «авантюристка». Конечно, при этом имеют в виду стремление, очень настойчивое стремление Палем стать законной женой Довнара. Врач Рукович выразился, что это стремление ее было «неосуществимое». Теперь судить легко, так как мы знаем, что оно действительно не осуществилось. Но, с дру­гой стороны, мы знаем, что два года Довнар многим выдавал ее за свою жену; мы знаем, что, переписываясь до 1893 года с ней, он ей иначе не адресовал писем, как «Ольге Васильевне Довнар». Он разлакомил ее. Она с мужеством и терпением карабкалась по при­зовому столбу, на вершине которого было «честное имя жены лю­бимого человека».

Безотносительно к грустному финалу всей этой печальной тра­гедии, скажите мне: разве идея, запавшая ей в голову, сама по себе так абсурдна, так чудовищна, так незаконна? За что же клеймить Палем названием «авантюристки»? Ведь четыре года верной люб­ви и безупречного сожительства — не «авантюра», не маскарадное приключение. Почему же Довнар был так недосягаем? Мало ли всеми уважаемых лиц (не чета Довнару), женатых на не равных себе по общественному положению? Своим честным именем, без ложного стыда и робости, они дали и имя и положение в обществе таким женщинам, которые, не случись этого, так же назывались бы «авантюристками». Стремление Палем стать женой того, кого она любила, с кем прожила «верой и правдой» четыре года, само по себе законно, понятно, естественно. Было бы, наоборот, дико и странно, если бы честная женщина об этом не мечтала, если бы она к этому страстно не стремилась. Все, что хотите, только не «аван­тюристка», только не обвинение ее в жажде новых впечатлений и каких-то экстравагантных, невероятных и «невозможных» приклю­чений. Она хотела для каждой женщины самого близкого, просто­го, естественного. Она хотела любви любимого человека и права не стыдиться своей собственной любви к нему. Она хотела смотреть всем честно в глаза. Только об этом одном мечтала она и, как я постараюсь вам это доказать, она вправе была так мечтать.

Теперь и самое событие, печальное событие 17 мая, ставится ей на счет, как новое приключение «авантюристки». Но будем же справедливы. Рана, нанесенная ею самой себе, была действительно кровавая, неподдельная, действительно грозившая ей верной смертью. Спаслась она только чудом. Товарищ прокурора, харак­теризуя греховную преступность самоубийц, громит их эгоизм, го­воря, что они думают только о себе, нисколько не заботясь об окружающих. Они забывают даже о тех, кому сами дороги, кому близки, кому приходится оплакивать их преступную, безвремен­ную кончину. Не тут ли мы подходим к настоящей черте «авантю­ризма», действительно присущей несчастной Палем. Она смело могла стрелять в себя и застрелиться, вовсе не думая о том, что поступает эгоистично. Вокруг нее не было близких, ее некому было пожалеть. Одна, — как ветер в поле.

Господа присяжные заседатели, весь полемический элемент моей речи исчерпан. Вы должны мне простить некоторую настой­чивость и некоторую горячность, с которыми я отстаивал иные бое­вые позиции, неправильно, по моему мнению, занятые нападающи­ми.

Я не вышел из пределов необходимой обороны. Теперь, когда все основные, принципиальные счеты с противниками сведены, я охот­но бросаю оружие. Мне предстоит другая, более мирная, но, может быть, еще более тяжелая задача. За мной сидит Палем, на мне ле­жит ответственность за ее судьбу. О Палем и о ее судьбе я должен повести вам речь… Будьте терпеливы, господа, и будьте снисходи­тельны. Время вашему приговору наступит своим чередом, теперь пока — время защиты.

В Симферополе родилась девочка, по имени Меня, по фамилии Палем. Если верить точности справки о рождении ребенка, это бы­ло в конце 1865 года. Отец ее, Мордка Палем, был в то время за­житочный человек. Торговля его шла бойко, и несмотря на то, что семья его была довольно значительная, он имел возможность дать ей вполне приличную обстановку, окружив ее всеми условиями ма­териального довольства. Меня, обожаемая матерью, росла живым, бойким, приветливым и ласковым ребенком. В семье ее любили и только всегда опасались за ее здоровье.

Она была не похожа на других детей. То задумчивая и груст­ная, то безумно шаловливая и веселая, она нередко разражалась истерическими слезами и даже впадала в обморочные состояния. Заботливо перешептываясь между собой, родители решали, что ее «не надо раздражать». Они давали ей свободу. Без всяких учителей девочка умудрилась как-то научиться читать и писать по-русски, хотя все остальные дети в семье учились только по-еврейски. Годам к 13 стройную и грациозную, одетую прилично, «как барышня», Меню Палем часто можно было видеть на бульваре и в городском саду в обществе подростков-гимназисток. Сначала игры, потом бе­седы и, наконец, самая тесная дружба со многими девочками мест­ной интеллигентной среды.

Надо знать юг с его живой, общительной жизнью на «воль­ном воздухе», под яркими лучами всех равно согревающего солнца, чтобы поверить Палем, что там, в среде русской учащейся моло­дежи она, со своей живостью и экспансивной отзывчивостью, не встречала ни косых взглядов, ни пренебрежительных оттенков в обращении. Вырываясь из замкнутых условий существования до­вольно заскорузлой и ветхозаветной еврейской семьи, она чувство­вала себя на воле, дышала полной грудью. Так продолжалось года три. Из нее сформировалась красивая, по-своему умная и милая девушка. Кое-чему она подучилась, однако немногому; зато она с упоением зачитывалась всяким романическим бредом, который ей без разбора подсовывали разные, столь же юные, как и она сама, просветители ее и просветительницы.

На пятнадцатом году жизни, согласно ее показанию, ей запа­ла мысль принять православие. Образ распятого «за всех» Христа и торжественная обстановка православного богослужения тронули ее сердце, смутили ее воображение. Таясь от родителей, она заду­мала «переменить веру». С точки зрения ветхозаветной еврейской семьи, это было страшным грехом, за который не прощает Адонай, бог-мститель, до седьмого колена. И теперь, в своем показании. Данном судебному следователю в Симферополе, старик Мордка Палем с сокрушением добавляет: «И действительно, с тех пор счастье меня покинуло. Я рассорился и впал в нищету со всей своей семьей».

Вы можете себе вообразить, хотя бы приблизительно, какой душевной борьбы, каких напряженных усилий воли стоило 16-летней девушке, таясь от всех, добиться осуществления своего заветного желания. Случается нередко, что молодые еврейки, влю­бившись в православных, бегут с ними, и тогда дело «перемены веры» совершается легко и быстро в чаду любовных волнений, но исключительно под влиянием неотступной необходимости вступле­ния в брак. Ничего подобного не было здесь. Мы не знаем никого, кто бы в этом направлении просвещал 16-летнюю Меню. Акт при­нятия православия был актом личной ее душевной жизни; он по­требовал от нее подъема всех лучших ее нравственных сил, и он же привел и поставил ее лицом к лицу с самыми трудными и ро­ковыми вопросами открывшейся перед ней новой жизни. Не слу­чись этого, она осталась бы в семье в обычных условиях существо­вания патриархальной мещанской еврейской среды, вероятно, вы­шла бы замуж за еврея, создала бы свою семью и состарилась бы так же быстро и незаметно, как состарилась ее мать, некогда кра­савица, Геня Пейсаховна Палем.

Судьба сулила ей иное. С семьей пришлось расстаться. Ста­рики не проклинали свою, некогда любимую, Меню, но не хотели жить с вновь нареченной Ольгой. От своего крестного отца, гене­рал-майора Василия Попова, известного крымского богача — лица, судя по отзыву местной хроники, весьма самобытного и своеобраз­ного, — она получила «на зубок» 50 рублей и право именоваться, если не его фамилией «Поповой», то, во всяком случае, его отчест­вом «Васильевной».

С таким легковесным багажом отправилась она в Одессу. Оста­ваться в Симферополе, в той же еврейской, отныне враждебной ей среде, было уже немыслимо. В Одессе у нее не было ни родных, ни знакомых. Вспомните показание Бертига. На первых порах она пыталась пристроиться к какой-нибудь, хотя бы черной, хотя бы тяжелой работе. Она поступила в горничные. Пробыла несколько дней и была отпущена, так как оказалось, что она не умела ни за что взяться, была белоручкой. Потом мы видим ее некоторое время продавщицей в табачной лавочке. По отзыву полицейского приста­ва Чабанова, в то время она была бедно одета, зато отличалась цветущим здоровьем, была энергична и весела. В ее поведении нельзя было отметить ничего предосудительного.

Потом, спустя некоторое время, в 1887 году, тот же пристав Чабанов стал встречать ее уже «хорошо одетой». Он заметил, что она с тех пор очень изменилась и физически и нравственно: поху­дела, осунулась, побледнела, стала капризной, нервной и раздра­жительной. Поговаривали, что она «сошлась» с неким Кандин­ским, лицом «солидным», занимавшим в городе довольно видное общественное положение. Она жила на отдельной квартире, но он навещал ее. Так продолжалось два года, до лета 1889 года. Она томилась, скучала. Положение «содержанки» и сожительство с по­жилым человеком, начавшим «с отеческих ласк» и попечительного к ней отношения и кончившим тем, что взял ее к себе в любовни­цы, не удовлетворяли ее. Она нервничала, болела; ее тянуло прочь из этой искусственно налаженной, гаремно-филантропической об­становки.

Составить себе вполне определенное понятие о том, что за личность Кандинский, довольно мудрено. Мы имеем даже собствен­норучные его послания и к Палем, и к покойному Довнару, но, к сожалению, в них слишком много говорится «о погоде». Во всяком случае, это, что называется, человек в высшей степени «коррект­ный». Слишком глубоко и откровенно ставить вопросы он не лю­бит; но раз вопрос назрел сам собой, он пытается разрешить его по возможности «прилично», то есть все-таки по-человечески. И на том спасибо!

В лице Палем он, разумеется, не нашел и не мог найти того, чего искал. Ему, деловому и занятому человеку, заезжавшему «отдохнуть» к своей возлюбленной между двумя комиссейскими заседаниями или по дороге из конторы на биржу, требовалось сов­сем иное. Своим постоянным нравственным беспокойством, своими нервными приступами и чувством неудовлетворенности она и его «расстраивала», делала его нервным, беспокойным, чуть не боль­ным. На выручку пришел его добрый приятель, открытая и чест­ная душа, — полковник Калемин. Он порешил, что это надо «ула­дить» и действительно уладил все ко взаимному удовольствию. По его словам, с «Ольгой Васильевной» (Палем), которую он хо­рошо узнал за эти два года, «добрым и ласковым словом можно было проделать решительно все, что угодно». Решено было, что в интересах здоровья и общего нравственного благополучия Палем и Кандинский должны расстаться. При этом бравый полковник по­решил, что его приятель должен «навсегда обеспечить» молодую, одинокую, брошенную на произвол житейских превратностей де­вушку. Он вручил некоторую сумму денег, на первых порах что-то около двух тысяч, в получении которой Палем дала приблизитель­но такую расписку: «Получила то, что мне обещал Кандинский; никаких претензий не имею». Это — деловая аккуратность, при­сущая бухгалтерскому складу ума Кандинского. На все у него имеются номерки, расписки, квитанции. Все его выдачи Палем и даже Довнару проведены по его «торговым книгам».

В сущности, подобная расписка, выданная притом несовершен­нолетней, от возможности заявления «претензий» отнюдь не ограж­дала. Если бы Палем были присущи какие-либо своекорыстные, не говорю уже «шантажные», стремления, она в то время с большим юридическим основанием, чем когда-либо, могла бы возбудить Дело об обольщении несовершеннолетней, сопровождая его всевоз­можными денежными требованиями. Ни о чем подобном даже мысли не возникало. Калемин «отечески» и «дружески» сам уговаривал ее не отказываться от денежного вспомоществования, предназначенного ей Кандинским. Это подтвердил свидетель Кале­мин здесь, на суде, как равным образом удостоверял он и то, что Кандинский нравственно считает себя обязанным и поныне, при всяких тяжелых для Палем обстоятельствах, приходить ей на по­мощь.

После разрыва той любовной связи, которая только тяготила обоих, между Палем и Кандинским установились, по-видимому, гораздо более дружеские, более человеческие отношения. Письма их дышат непринужденной нежностью и приязнью. Она называет его «милым котом», иногда «котом сибирским»; он ее — «милым Марусенком» или просто «Марусенком», а то еще, по ее еврейско­му имени «Меня» или «Мариама», которое ему больше нравилось.

Осенью 1889 года мы застаем Палем по-прежнему в Одессе, живущей в доме Вагнера, в том самом доме, где во дворе занимала квартиру семья Довнар, или (по второму мужу Александры Ми­хайловны) Шмидт. Вследствие «малодушной щепетильности, из нежелания прослыть происхождения еврейского», как значится в отношении одесского градоначальника на имя С. — Петербургского градоначальника, затребовавшего в 1893 году (вследствие проше­ния Шмидт о высылке Палем из Петербурга) сведения о личности подсудимой, Палем в то время, с ведома местной полиции, называ­лась по фамилии своего крестного отца Ольгой Васильевной Попо­вой. Жизнь Поповой, или Палем, была в то время вся на виду у семейства Довнаров. Прислуга Шмидт, Шваркова, скоро с разре­шения своей хозяйки перешла в услужение к Палем на лучшее жа­лованье. Благодаря молодости, красоте, независимому и самостоя­тельному образу жизни Ольги Васильевны, все в доме скоро на нее обратили внимание. И надо отметить, что это «общее внимание» было к ней в ту пору весьма благосклонным. Маленькие дети Шмидт подходили к балкону элегантной дамы и, называя ее «ми­лой мадам Поповочкой», выпрашивали у нее сладости и игрушки.

Скоро познакомился с Ольгой Васильевной и Александр Дов­нар, в то время студент первого курса математического факуль­тета, молодой человек 21 года. Он явился «с визитом», благодарить за внимание, оказанное его младшим братьям. Знакомство нача­лось. Александр Довнар стал франтить и заботиться о своей на­ружности. Он подстриг себе каким-то особенным фасоном бороду и говорил товарищам, что «Ольге Васильевне так нравится лучше». У Ольги Васильевны была страсть, приобретенная ею еще в Кры­му. Она до безумия любила лошадей и обожала верховую езду. Александр Довнар тотчас же почувствовал неодолимое влечение к манежу и выезженным под мундштук наемным скакунам. Осенью, когда стояли чудные, ласкаемые южным солнцем дни, они стали ездить за город. Мать Довнара, со всеми своими присными, выходила на крыльцо и любовалась, пока кавалькада во дворе готови­лась к отъезду. «Затянутую в рюмочку», грациозную и изящную амазонку, вскакивавшую на лошадь в своем черном элегантном наряде, она приветствовала поощрительной улыбкой, обменивалась с ней несколькими фразами, провожала дружеским кивком головы. По замечанию свидетеля Иляшевского, местного околодочного над­зирателя, на глазах которого все это происходило, Александра Михайловна Шмидт вообще всеми мерами «поощряла сближение своего сына с Палем».

Так прошло несколько месяцев. Наконец, однажды Александр Довнар, взволнованный, точно окрыленный какою-то неслыханной радостью, разыскивает своего приятеля Матеранского и изливается перед ним. До сих пор он знал только продажных женщин; нако­нец и у него — роман. Он старается казаться немножко равно­душным, немножко фатом, но из всех его молодых пор, помимо его воли, так и бьет живая и светлая радость «торжества любви». Начинается между приятелями обмен мыслей и под конец, по обы­чаю всех молодых людей, пикантное смакование подробностей. Сначала она его отвергла, даже «рассердилась», но он обнимал ее колена и… Конечно, он «вовсе ее не любит» (как же, не на таков­ского напала!); но она интересна, очень интересна… как женщина особенно… что-то удивительное… Притом, это ровно ничего ему не будет стоить. Во всяком случае, клад, сущий клад!

И приятель, нервно потягиваясь и тревожно потирая свои отчего-то похолодев­шие руки, не сразу, но все же под конец соглашается, что это точно — «клад».

Около двух лет в Одессе, сначала в доме Вагнера, потом в до­ме Горелина и, наконец, на даче, продолжается бессменно связь Палем с Александром Довнаром. Все это происходит на глазах Александры Михайловны Шмидт и ее семьи. Александр Довнар всюду публично показывается под руку с Ольгой Васильевной, раскланивается со своими знакомыми мужчинами и дамами, нимало не стесняясь. Встретив где-то в театре Ольгу Васильевну со сту­дентом Довнаром, Чабанов, потерявший было ее из виду, раскла­нивается с ней и спрашивает: «Как поживаете, как ваше здоровье, Ольга Васильевна? ». «Отлично, — весело и оживленно отвечает та, — вот мой жених! »… и знакомит его с Довнаром. Кандинскому Палем представляет Александра Довнара также в качестве жени­ха. Они заходят иногда к нему в гости, вместе провожают его на пароход. Родственники и товарищи Довнара, Шелейко, Матеранский,— свои люди в квартире Палем. Они у нее обедают, завтракают, заходят, не стесняясь, когда вздумается. Все это делается в том же доме, где проживает и Шмидт (сначала в доме Вагнера, а потом опять вместе в доме Горелина). Прислуга, все домашние, весь двор знают об этой связи. Каждая ссора между любовника­ми, каждая «вспышка у домашнего очага» обсуждается сообща; мать вставляет свое авторитетное слово, высказывает свое мнение. Однажды Палем, приревновав своего «Сашу» к двоюродной сест­ре его, Круссер, устроила ему целую публичную «сцену» на катке. С ней был револьвер, которым она ему пригрозила. Полиция вспо­лошилась, затеяла составлять протокол о «покушении на убийст­во», но Шмидт вмешалась в дело и, как дважды два, доказала слишком бдительным властям, что это была простая «вспышка ревности со стороны г-жи Палем». Отобранный у нее револьвер оказался даже незаряженным.

Нас интересовал вопрос, знала ли Шмидт, с кем имеет дело ее сын в лице Ольги Васильевны Поповой, знал ли сам Довнар, что это Палем, а не Попова, и как долго «удивительная история» о татарско-княжеском происхождении, сочиненная подсудимой, могла играть ту или другую роль в его глазах. На этот счет нам дает самые точные и положительные указания тот же ближайший приятель Довнара, Матеранский. В Одессе ни для кого не состав­ляла тайны прежняя связь Палем с Кандинским. Кандинский был в городе слишком заметным человеком. Лишь на самых первых порах Александр Довнар заносил в свой дневник рассказы Палем о ее княжеском происхождении, но и то сопровождал их критиче­ским замечанием: «Сколько во всем этом натяжек! ». Через какие-нибудь полгода их сожительства — это положительно удостоверил Матеранский — Довнар да и все окружающие его лица знали, что Ольга Васильевна родом еврейка, что фамилия ее Палем, что она из Симферополя, что деньги, которые она проживает, она получа­ет от Кандинского за его прежнюю к ней любовь. Все эти откры­тия ни в чем не изменили отношения Александра Довнара. Мы имеем еще более совершенное, так сказать, документальное доказа­тельство тому, что ни малейшего ослепления у Довнара на этот счет не было, да и быть не могло. Летом 1890 года Палем с Довнаром ездили вместе в Симферополь, чтобы обменять ее паспорт. Мещанский староста Жуков помнит этот приезд Ольги Васильев­ны, которую знавал раньше девочкой.

Она явилась в мещанскую управу настоящей «барышней», в сопровождении студента, которо­го называла своим женихом. Студент видел ее паспорт и знал, что речь идет о дочери еврейских родителей Палем, принявшей в 1881 году православие.

О незаконном происхождении Ольги Васильевны по отцу и о праве ее на фамилию Попова толковали разно. Полковник Калемин, например, вполне уверен, что происхождение Ольги Васильев­ны именно таково. Как бы то ни было, Одесса (разумея круг так называемого «высшего общества») вовсе уж не такой большой го­род, как это может казаться с первого взгляда. В конце концов, это все-таки настоящая «провинция», где то и дело на улицах рас­кланиваются, где все знают друг друга в лицо. То, что известно было о Палем всему городу, не могло не быть известно Довнару, не могло быть скрыто и от Шмидт. Два года сожительство Довнара с Палем при таких условиях продолжалось на глазах Алексан­дры Михайловны Шмидт, и она была в полном восторге от «уда­чи» своего сына. Нужно ли прибавлять, что за все это время Па­лем жила исключительно на «свои средства» и не стоила Алексан­дру Довнару ни одной копейки.

Наступила осень 1891 года. Довнару предстояло поступить в Медицинскую академию; надо было ехать в Петербург. Он уехал. Месяца два, три спустя, Ольга Васильевна Палем, продав тому же Кандинскому всю свою обстановку, стоившую ей больше 5 тысяч рублей, за 1400 рублей, катит также в Петербург. В одном из пер­вых писем Довнара к матери из Петербурга он, между прочим, вскользь о ней упоминает: «Ольги Васильевны в Петербурге нет. Что ей за охота переселяться с благодатного юга в это туманное болото». Звучит как бы досадное сожаление, что ее с ним нет. Петербург вообще ему не нравится; он на первых порах чувствует себя в нем одиноко и не по себе. Между тем Ольга Васильевна, разметав свое так или иначе свитое на благодатном юге гнездо, летит зимовать на туманное болото.

Они поселяются вместе на Кирочной, занимают одну общую небольшую квартиру. Отныне начинается та совместная жизнь, которую мы проследили во время судебного следствия, благодаря удостоверениям и справкам адресного стола. Прислуге, швейцару, дворникам Довнар выдавал Палем за свою жену. Тайна под сур­дину открывается лишь в тех случаях, когда ей приходится предъ­являть свой документ. Там она значится «Симферопольская ме­щанка Ольга Васильевна Палем». Письма, получаемые ею, адресу­ются: «Ольге Васильевне Довнар». Во время своих отлучек сам Александр Довнар ей пишет не иначе. Ежемесячные присылки де­нег от Кандинского адресуются Довнару «с передачей Ольге Ва­сильевне Довнар». Прислуга их зовет «барином» и «барыней». Жалованье ей платит «барыня», на расход дает «барыня», за квар­тиру делают взносы дворникам (как случится) то «барин», то «барыня». Словом, если не брак форменный, то во всяком случае, нечто большее «ограждения себя от случайного заболевания», пол­ный конкубинат, сожительство самое тесное.

В эту первую зиму 1891—1892 годов живут они довольно лад­но. Ссоры и даже драки бывают, но зато примирения следуют бур­ные, страстные, совсем как у влюбленных. То приревнует она его и расцарапает ему лицо, то не сдержится он и форменно ее поколо­тит.

При людях всегда сдержанный и скромный, наедине он дохо­дил до неистовства и иногда пускал в ход швабру, ножны старой шашки и т. п. Об этом единогласно свидетельствуют четыре свиде­тельницы, жившие у них поочередно в услужении.

Словом, все «права любви», сознаваемые самцом, законным обладателем самки, находили себе полное и всестороннее проявление в отношениях Александра Довнара к Палем. С другой стороны, и она, то покорная до унижения, то бурная и неистовая, не знала никакого удержу, не признавала никаких границ в выражении той любовной гаммы, в которой заключительной, последней ноткой, по отзыву той же прислуги, наблюдавшей поневоле их интимную жизнь, всегда и неизменно бывал один и тот же стонущий вопль «Саша люблю! ».

К весне 1892 года они оба несколько расшатали свое здоровье. Особенно подалась она. Стала кашлять, чувствовать боль в груди и недомогать. Он очень стал беспокоиться. Тотчас повел ее сам по докторам, выдавая всюду за жену, советовался, оставался с докто­ром наедине, прося «открыть ему всю правду», вообще очень тре­вожился. Пришлось исследовать мокроту, являлось даже предпо­ложение, не чахотка ли? К счастью, коховских бацилл не открыли. Все врачи единогласно констатировали чрезмерно развившееся малокровие и значительное расстройство нервов, граничащее с форменной истерией. Советовали пить кумыс, набраться сил, по­жить в деревне, съездить в Крым, вообще набрать сил и здоровья.

В одном из писем своих к Матеранскому Александр Довнар с беспокойством говорит о расшатанном здоровье Ольги Васильев­ны. Ей самой, когда она уехала пить кумыс в Славуту, он шлет восторженные и нежные послания. «Он теряет голову» от беспо­койства, он «без ужаса не может подумать о неблагоприятном ис­ходе ее болезни», он умоляет, заклинает, требует, чтобы она пила кумыс исправно, чтобы оставалась, как можно дольше в сосновом лесу на чистом воздухе, и вообще вся, и духом и телом, ушла бы в заботу о своем здоровье. Нельзя представить себе более нежных, более пламенных и вместе более трогательных посланий!

Нужно ли прибавлять, что всю эту «музыку» или, если хотите, весь этот «яд» любви она жадно впивает под тенью старых, живительных сосен, предварительно срывая с каждого такого по­слания конверт, на котором почерком любимого человека твердо и четко начертано: «Ольге Васильевне Довнар». Гордая и сча­стливая, она пробегает строку за строкой, слово за словом, но и между строками и между словами находит только одно: «Он любит, он мой! » Я думаю, что она была права: он действительно любил ее и сам думал в то время, что принадлежит ей навсегда.

К весне того же 1892 года, Кроме ее болезни, у него была еще и другая большая забота. Мы знаем, что именно к этому времени он твердо порешил бросить медицинскую карьеру и во что бы то ни стало поступить в Институт инженеров путей сообщения. До­стигнуть этого можно было только с большим трудом и при вполне благоприятствующих обстоятельствах. Желающих держать конкурс­ный экзамен в августе 1892 года записалось семьсот человек, вакансий же было только семьдесят. Быть зачисленным сверх ком­плекта возможно было только по усмотрению высшего начальства и притом при чрезвычайных и особенных обстоятельствах.

Ольга Васильевна живо разделяла опасения и тревоги своего возлюбленно­го. Уже с весны стали подумывать, как бы «похлопотать», «зару­читься» обставить возможно благоприятнее шансы на успех. Между Кандинским и Довнаром затевается по этому поводу ожив­ленная переписка. Мать молодого человека, Александра Михайло­вна Шмидт, делает Кандинскому визит в его конторе и советуется с ним, как лучше обставить дело. Кандинский добывает рекоменда­тельные письма к институтскому начальству от князя Юрия Гага­рина, известного в Одессе, доступного и обаятельного аристокра­та, сверх того добывает письмо известного на юге инженера-стро­ителя Шевцова.

Этого оказывается мало. Тогда Ольга Васильевна Палем, на­дев свой самый скромный и вместе парадный наряд, отправляется к «одному высокопоставленному лицу», знавшему ее несколько по Одессе. Она просит «за своего мужа», с которым «тайно обвенча­на», так как студентам не позволяют жениться. Против собствен­ного ее ожидания, ее смиренная и скромная просьба и «маленькая ложь» имеют громадный успех. Вслед за этим сам Довнар предста­вляется «высокопоставленному лицу» и получает весьма веское рекомендательное письмо, о котором нам говорил здесь инспектор института Кухарский. Подробности же мы знаем из письма самого Довнара.

Почти все лето прошло для Александра Довнара в страшной тревоге о здоровье Ольги Васильевны и еще больше о результа­тах предстоящего ему конкурсного экзамена. Тревога »та сказы­вается в каждом его письме к ней. Письма эти полны каким-то заразительным, действующим на нервы читателя волнением. На­дежда попасть в институт и страсть к ней, этой, может быть, тя­жко больной, может быть, умирающей вдали от него женщине, сплетаются в его душе как-то непостижимо цепко, словно два ухватившихся друг за друга бойца, собирающихся биться на­смерть. Никогда еще письма к ней не были так оживленны, так жгучи, так выразительны и, вместе, так полны сожаления. Он осыпает ее самыми страстными, самыми жгучими ласками: «Олик мохнатик», «кошечка Оля», «дорогой котик», «дорогой жучок мох­натый», «дружок мой Оля» — так и пестрят через две строки в третью. На все ее заботы и опасения он отвечает одно: «Дуроч­ка, как ты можешь вообразить себе, чтобы я тебя бросил! » В при­падке малодушных опасений за исход конкурсных экзаменов, он в одном письме ей откровенно пишет: «Если порежусь, приезжай похлопотать. Только и надежды! ».

Экзамены прошли благополучно. К Ольге Васильевне Довнар (я не обмолвился — Довнар, а не Палем) стали долетать из Петербурга краткие, но тем белее выразительные телеграммы: «Математика — 5. Саша», «Физика — 4» и т. д. Наконец, и по­следняя ликующая телеграмма: «Принят, зачислен в комплект». Когда уже пошел общий радостный обмен телеграфных привет­ствий. Кандинский поздравлял Довнара, Довнар — Кандинского; Шмидт благодарила всех, Ольга Васильевна ликовала и принима­ла поздравления.

Словно очнувшись от тяжкого кошмара, взяв из своего капи­тала несколько денег, чувствуя, что настоящая гора свалилась у него с плеч, Довнар из Петербурга мчится прямо в Славуту к сво­ей «кошечке Оле», которая тем временем набралась сил и здоро­вья на средства, ассигнованные ей на лечение Кандинским.

Отсю­да они едут в Крым, совершают настоящее свадебное путешествие, на обратном пути съезжаются с Матеранским, который просит Ольгу Васильевну «похлопотать» в Петербурге о предоставлении ему права поступить в Киевский университет; в Курске сидят несколько дней без денег, пока их не выручает переводом по теле­графу Кандинский, и, наконец, возвращаются в Петербург на зим­ние квартиры.

Квартира, разумеется, нанимается общая, хозяйство идет опять по-прежнему. Самочувствие Довнара прекрасное. Он добил­ся желанной цели. Прикладные науки, преподаваемые в институте, ему необыкновенно нравятся; он как бы предчувствует заранее полный успех, полную победу на вновь избранном им поприще. Закадычного друга своего Матеранского, как бы в туманном про­видении своего светлого будущего, он наставительно вразумляет: «Свет уважает только успех и, пожалуй, хорошо делает! ». Матеранский в это время, как-то странно выбитый из колеи, оставшись не «у дел», был весьма пессимистически настроен и мечтал убрать­ся из Одессы, «хотя бы на Сахалин». Так начался академический 1892—1893 год для вновь испеченного студента Института инже­неров путей сообщения Александра Довнара.

Теперь события уже пойдут быстрее. Всю зиму Довнар и Ольга Васильевна по-прежнему вместе. Он знакомит с ней некото­рых своих новых товарищей. Из них выделяется Милицер, приоб­ретающий в конце концов над Довнаром огромное влияние. Ему Ольгу Васильевну он и не пытается выдавать за свою жену, он откровенно объясняет, что «живет с барынькой». Палем чувствует себя несколько растерянной, как бы выбитой из колеи; она тре­вожно прислушивается к происходящим вокруг нее новым разгово­рам, к тону, который пытается принимать с ней иногда «Саша», и все, как будто, чего-то понять не может. Не то, чтобы Довнар вов­се охладел к ней, — нет; но какая-то не то пренебрежительная, не то равнодушная нотка начинает звучать. Она прислушивается и не верит своим ушам. Желая возбудить его ревность и вместе, быть может, поймать на удочку «коварного друга», чтобы открыть на него «Саше» глаза, она начинает грубо заигрывать и кокетничать с Милицером в присутствии самого Довнара. Последний остается равнодушным и только вызывающе посмеивается.

Иногда молодость, впрочем, берет свое. На Александра Дов­нара вдруг находят снова приступы влюбления, он снова зовет ее «жучком мохнатым», снова нежит, ласкает и страстно целует. Тог­да она, в свою очередь, начинает приступать к нему: «Женись на мне… женись, ты обещал… Ты увидишь, какая я буду тогда, уви­дишь! » Он или отделывался шуткой, или ссылался на то, что сту­дентам вступать в законный брак не дозволяется. Так проходит зима. Они ссорятся, дерутся. Каждый раз, когда он, по случаю совместных занятий для подготовления к репетициям, засижива­ется подолгу у Милицера, она подкарауливает его и делает ему сцены тут же на улице. Раз с визгом и воплями она гонится за ним по всей Николаевской улице, крича, что не пустит его боль­ше к этому «поляку», который вооружает его против России и же­лает отнять его у нее — Палем. На другой день Довнар оправды­вался перед Милицером в своем постыдном для мужчины бегстве: «Поневоле побежишь. Моя Ольга Васильевна добиралась вчера до моей физиономии».

Господа присяжные заседатели, вдумайтесь в то, что я пока рассказал, а рассказал я только то, что несомненно доказано и ва­ми проверено. Видите ли вы преднамеренную, тонкую, расчетли­вую интриганку, расставляющую сети, чтобы добыть себе мужа? Ужели, если бы это было так, Палем не могла бы пересилить се­бя, не могла бы затаить свою злобу к Милицеру, не могла бы при­твориться всегда ровно любящей, покорной и самоотверженной? Если вести игру, так надо вести ее до конца! Но в том-то и беда, что Палем никакой игры не вела и неспособна была ее вести. Она слишком много и слишком долго любила Довнара. В этом она ви­дела все свои права на него и проявляла их с чисто женской бес­пощадной логикой, с риском прослыть безумной и попасть в сума­сшедшие. Иногда, избивая ее жестоко, он так и приговаривал «Сумасшедшая! ».

В марте 1893 года произошло одно обстоятельство, на первый взгляд и не бог знает какой важности, однако хлынувшее настоя­щей целебной волной на порядком-таки истерзанную душу Ольги Васильевны. После удачного поступления Александра Довнара в Институт инженеров путей сообщения и так удачно добытого ею для этой цели рекомендательного письма, к ней от времени до вре­мени стали обращаться родственники Довнара с просьбами ока­зать то ту, то другую услугу. О том, что она «хлопотала» о раз­решении поступить Матеранскому в Киевский университет, мы уже знаем: другой родственник, также свидетель по настоящему Делу, Шелейко, желая перейти на службу в пограничную стражу, тоже рассчитывал на ее содействие. Но теперь через сына к ней обращалась с просьбой сама мать Довнара, Александра Михай­ловна Шмидт.

Дело заключалось в следующем. Младшего сына — Виктора, или попросту «Виву», как звали его в семье, задумали определить в Морской корпус. Для этого его нужно было взять в Одессе, до­везти мальчика до Петербурга, здесь сперва подготовить за лето, а потом похлопотать и об определении его в корпус. Александра Ми­хайловна Шмидт почему-то рассудила, что всего удачнее это может выполнить сожительница ее сына, Ольга Васильевна Палем. Надо ли говорить, с какой готовностью, с каким искренним, неподдель­ным самоотвержением Палем взялась исполнить с таким доверием возложенную на нее миссию. Она на сбои собственные средства тотчас же полетела в Одессу. Здесь она, очевидно, виделась (и не раз) и беседовала с Александрой Михайловной. Об этом довольно знаменательном свидании теперь благоразумно умалчивают все родственники-свидетели (посторонних при этом не было), но ведь не могло же быть иначе. Не в виде же «клади» безмолвно сдали Палем 13-летнего мальчика. Очевидно, давались при этом и настав­ления, и поручения, и советы, и провожали сообща обоих на вокзал.

По двум уцелевшим случайно в бумагах покойного Довнара письмам Шмидт к Ольге Васильевне Палем мы можем восстано­вить даже общий характер их взаимных в то время отношений. Мать пишет гласной сожительнице своего сына: «Милая Ольга Ва­сильевна» и подписывается: «Уважающая Вас Александра Шмидт». В одном письме она благодарит Ольгу Васильевну за вы­полненное ею поручение, в другом — просит: «Балуйте моего Виву, заботьтесь о бедном мальчике».

Господа присяжные заседатели, ужели мы можем пройти миме этого факта, не запечатлев и не отметив его особенно в нашей па­мяти? Сколько нужно доверия, сколько нужно глубочайшего, — скажу больше, — безграничного уважения к женщине, стоящей по внешним условиям в таком щекотливом, в таком двусмысленном положении относительно Шмидт, как стояла Палем в качестве лю­бовницы ее старшего сына, чтобы ей же, этой самой женщине, без страха, без колебаний, доверить участь младшего, малолетнего сы­на. И «Вива», по желанию матери, впредь до поступления в подго­товительный пансион Ивановского, поселяется на общей квартире брата и Палем и привязывается к последней, как к родной. Летом, когда «Вива» попадает на Сиверскую, на дачу с пансионом Иванов­ского, Александра Михайловна Шмидт пишет из Одессы «милой» Ольге Васильевне: «Как жаль, что вы с Сашей поселяетесь в Шу­валове. Виве так трудно будет приезжать к вам», — и затем идет целый панегирик ее доброте и душевным качествам. И опять всеми буквами: «Уважающая Вас Александра Шмидт». Спраши­вается, как двигалась по бумаге рука той же Александры Шмидт, когда, спустя полгода, она писала в своем прошении градоначальнику; «Некая особа, по фамилии Палем» и т. д. «Некая особа»! Если я «некая», то во всяком случае такая, перед которой вы не раз рас­писывались в уважении! Поручают ли матери «некоей особе» судь­бу своих малолетних детей на далекой чужбине?.. Это уже вы рас­судите сами, господа присяжные заседатели!..

Летнее житье на даче прошло сравнительно мирно и счастливо для Александра Довнара и для Палем. Последняя перед летними вакациями сделала, впрочем, первую бестактную вылазку перед ин­ститутским начальством по адресу Милицера. Она упросила не посылать Довнара на практические занятия в одной группе с Милицером, и эта просьба была уважена. Она ссылалась на то, что Довнар не говорит по-польски, а Милицер его за это преследует, стыдит, заставляет изучать польский язык и к тому же расстраи­вает их семейное счастье. Довнар попал в одну группу с Пановым и, по-видимому, был даже несколько рад отдохнуть от дружеской опеки Милицера. По единогласному отзыву дворника дачи, дачной хозяйки и прислуги, «молодые господа» на этот раз жили так друж­но, и согласно, что ни разу не подрались и даже ссорились «редко». Раз, впрочем, он ее приревновал к какому-то дачному дон-жуану, и она была в восторге. На глазах свидетельницы Власовой он ухватил ее за горло, как бы собираясь задушить. Она упала перед ним на ко­лени, даже не защищаясь, и в каком-то блаженном исступлении твердила: «Мой! мой!.. Люблю тебя, Саша, люблю!..». Она убеди­лась, что он все еще любит ее, и была на седьмом небе.

Так минуло лето, второе лето, которое Александр Довнар не проводил у родных в Одессе. На зиму Довнар и Палем стали опять вить себе гнездо в Петербурге. Квартира была нанята побли­же к институту, у Кокушкина моста, в доме Раткова-Рожнова. На первых порах у них не было прислуги, и им взялась прислуживать жена швейцара, Садовская. Пока «документ» Палем не был предъ­явлен, и она и ее муж полагали, что это «либо муж с женой, либо брат с сестрой». Обходились они друг с другом, по наблюдению свидетелей Садовских, очень вежливо и ласково: она ему — «Саша», «Сашенька», а он ей — «Оля», «Оленька». Письма получались на его имя, или на имя Ольги Васильевны Довнар.

Ходил к ним ча­сто в отпуск гимназист «Вива», который, вместо корпуса, попал в гимназию. Квартира была ими занята с 15 августа, и более месяца в ней царили тишина, мир и благодать. Александр Довнар акку­ратно посещал институт, а Ольга Васильевна сидела «се больше Дома. Занималась она рукоделием и очень заботилась об убранстве квартиры. Сама шила шторы, налаживала занавеси, приколачивала гардины, развешивала по стенам фотографии. В сентябре прошел слух, что ждут из Одессы «мать». Стали даже готовить для нее комнату… На этом пока и остановимся.

Мы знаем, что Александра Михайловна Шмидт действительно вскоре приехала в Петербург и остановилась именно в их квартире.

Мы знаем, что, спустя каких-нибудь два дня, между ней и Ольгой Васильевной разыгралась какая-то невозможно дикая сцена, после которой разрыв наступил полный и с обеих сторон была объявлена непримиримая война. Остается одно неясным: каким образом Шмидт вообще остановилась на мысли хотя бы временно поселить­ся под одним кровом с Палем? Она знала, что квартира столько же ее, сколько и сына. Она знала, что хозяйство ведется сообща на средства того и другого. Остается допустить, что к моменту ее при­езда отношения к Палем были наилучшие и что за последние два года она вполне успела свыкнуться с мыслью, что для ее сына эта женщина нечто больше простой «любовницы», нечто больше «не­коей особы», которую в каждую данную минуту можно вышвыр­нуть на улицу. К сожалению, Александра Шмидт на суд не при­была, и эта важная сторона вопроса осталась невыясненной. Отме­чают только одно: Шмидт «ждали», «готовили» ей комнату, и, судя по всему (не случись той сцены, о которой речь впереди), она рассчитывала погостить здесь значительное Бремя.

С другой стороны, заслуживает внимания и другая сторона вопроса. Как поступила бы, как должна была бы поступить на месте Ольги Васильевны Палем всякая другая здравомыслящая женщина, особливо если бы это была ловкая авантюристка, расчет­ливо ведущая одну игру: женить на себе Александра Довнара? К этому моменту шансы ее были блестящи. Подумайте только: общая квартира ее и Довнара; в этой квартире младший сын Шмидт, «Вива», — свой человек; мать не опасается за его нравственность; напротив, в Ольге Васильевне она видит самое заботливое, самое родственное к нему участие, которым она, как мать, в высшей сте­пени дорожит. Наконец, она сама приезжает в ту же квартиру, приезжает прямо с вокзала, со всем багажом и вещами, с очевидным намерением расположиться. Для нее не кем иным, как все той же Ольгой Васильевной Палем, заботливо приготовле­на комната. Казалось бы, налицо полная санкция, полное призна­ние того непреложного факта, что отношения ее сына к Палем по­коятся на основаниях нравственных, прочных, неспособных смутить «ни сна невинного ребенка», ни заставить сжаться болью сердце лю­бящей матери. Подумайте: во всякой мало-мальски нравственной среде отсюда до женитьбы, до торжественного узаконения подобной связи, шаг только один, и притом шаг единственный, невольный.

Так и взглянули на это некоторые, наиболее «чистые серд­цем».

Вспомните хотя бы показание почтенного свидетеля Рудковского, родственника Довнара, который отдавал со своей супругой визит Александре Михайловне Шмидт в эту квартиру. Он заявил нам: «Этим фактом совместного проживания Шмидт, по моему мнению, санкционировала то, что до тех пор доходило до нас только в виде слухов. С этой поры и я, и жена моя стали реши­тельно на сторону Ольги Васильевны Палем во всех ее последую­щих столкновениях с Шмидт, так как признавали за ней нравственное право считать себя невестой Александра Довнара». При некоторой моральной чуткости возможно ли быть иного мнения? Припомните также категорическое заявление Туманова, товарища Довнара: «Довнар должен был же­ниться на Ольге Васильевне. Если бы я был на его месте, я счи­тал бы это своей нравственной обязанностью».

Итак, с точки зрения боевой, нравственно боевой, если мож­но так выразиться, позиция, занимаемая в ту пору Ольгой Ва­сильевной Палем, была необыкновенно выгодная. Если бы в ее ланы входили какие-либо тонкие расчеты, какое-либо лукавство, преследуй ее больше мысль о женитьбе, нежели о любви и неизменном и безраздельном обладании сердцем своего «ненаглядного Са­ши», ей было бы ясно, что надо теперь делать. Ей оставалось бы только расстилаться ковром перед столь милостиво пожаловавшей под ее кров будущей свекровью своей, стараться изучить все ее слабые струны, угождать ее требованиям, ее вкусам, ласкаться, унижаться, притворствовать и терпеть до конца, пока, наконец, лаской и смирением не было бы побеждено сердце Шмидт. Во вся­ком случае, так должна была бы поступать на ее месте всякая «задумавшая женить на себе Довнара».

Но вся беда Ольги Васильевны Палем в том и заключалась, что она ровно ничего не «задумывала»; она просто любила Але­ксандра Довнара и, по наивной слепоте всякого любящего сердца, «права любви» ставила превыше всего.

В Милицере она уже имела своего заклятого и непримиримого врага. На лето ей удалось его «устранить», теперь он появился снова. Опасения совместного влияния со стороны этого несимпа­тичного ей товарища «Саши» и матери на Довнара мучили ее и беспокоили. К сожалению, подробности сцены, разразившейся на второй же день по приезде Шмидт, нами недостаточно проверены. Мы кое-что о ней знаем только из письменного показания Шмидт и со слов Садовского и его жены. Судя по словам Шмидт, все дело вышло из-за сущего пустяка. Александра Михайловна что-то высказала по поводу «нехорошего вида» своего сына (вско­ре он действительно заболел тифом); Палем мигом вспыхнула и заняла боевую позицию. Она приняла это за упрек себе, за намек на то, что она недостаточно за ним ухаживает, недостаточно заботится о здоровье своего «Саши». Слово за слово, столкновение приняло самые угрожающие размеры. Неистовствуя, колотя себя в грудь тяжелым медным подсвечником, никому не давая к себе подступиться, Палем вопила: «Не отдам, никому его не отдам. Он мой, мой! Вы все против меня, я вас ненавижу!..» — и стала осы­пать мать, в присутствии сына, упреками и оскорблениями. Потом она метнулась на балкон пятого этажа, желая броситься с него вниз головой, но ее удержали. Тогда Шмидт, также раздраженная и не помня себя, велела младшему сыну «Виве» кликнуть швейцара и приказала тому: «Пошлите за полицией, позовите околоточного; она сумасшедшая, ее нужно запереть в сумасшедший дом!».

На это умный петербургский швейцар дипломатично ответил: «Если су­масшедшая, так лучше послать бы сударыня за доктором; полиции тут делать нечего».

Сцена эта разыгралась около двенадцати часов дня, а в тот же день вечером Шмидт уже выехала в меблированные комнаты на Подьяческую. Вива и Александр Довнар остались еще в квар­тире, причем, по показанию Садовского, около восьми часов вечера, когда он входил, чтобы подать самовар, Палем и Довнар еще ссори­лись. Он грозил ей, что «уйдет к матери», а она его «не пускала». В двенадцать часов ночи Вива, возвращаясь в училище, на ходу обнадежил Садовского, сказав ему: «Теперь все у них спокойно; помирились, будут спать! ».

С этой поры война может считаться объявленной. Два враж­дебных лагеря расположились неподалеку друг от друга; один на Подьяческой, другой — у Кокушкина моста. Трудно было бы с достоверностью предсказать конечный исход борьбы, если бы не одно случайное обстоятельство, которое чрезвычайно осложнило дело. Александр Довнар захворал довольно серьезно; он заболел брюшным тифом. Палем позвала доктора Морица, к которому слу­чалось обращаться и раньше, и настаивала, чтобы больного лечили дома, обещая самый заботливый, самый аккуратный за ним уход. Но доктор Мориц советовал положить его в Александровскую больницу, так как в квартире их не было даже ванны, а больница располагала всеми необходимыми удобствами.

Скрепя сердце, Палем согласилась, но выговорила себе пра­во «во всякое время» являться к больному, чтобы дежурить подле него. Считая их «за мужа с женой» и замечая «ласковое их друг к другу отношение», доктор охотно пообещал ей это. В больницу са­ма Палем доставила больного в карете. На первых порах все в больнице так и называли ее «женой Довнара»; сам больной сестре милосердия, Михайловой, выдавал ее за свою жену.

Между тем, в больнице стала навещать сына и мать. Однаж­ды у постели больного одновременно сошлись Шмидт и Палем. Тотчас же разыгралась бурная сцена, причем все, наконец, узнали, что это «вовсе не жена». Кончилось тем, что Палем перестали пускать к больному, так как на этом настаивала мать в заботах о спокойствии выздоравливающего сына. Ольга Васильевна была в отчаянии. Уязвленная в самое сердце, она металась, как обезумев­шая. Тайком она однажды пробралась в больничную комнату Дов­нара, потом каждый день являлась в контору больницы справлять­ся об его здоровье. Она смутно понимала, что ее «Сашу» насиль­ственно берут от нее, что его отнимают. Она галлюцинировала. По временам ей чудилось, что вся эта болезнь и больница только притворство и предлог. Ей начинало казаться, что все подкупле­ны матерью, — и доктор Мориц, и сестра милосердия, — все, все, до одного человека. Ей везде мерещилась «интрига» Милицера и матери, которые между собою познакомились, столкнулись и ре­шили самым коварным, самым бесчеловечным образом покончить с ней и с ее отношениями к Александру.

В конце сентября она является к делопроизводителю канцеля­рии Института инженеров путей сообщения, Кухарскому, горь­ко жалуется на судьбу. Жалобы ее формулируются так: она и Але­ксандр Довнар страстно любят друг друга; он бы давно на ней женился, но, как студент, не мог сделать этого, а теперь Милицер и мать его препятствуют этому браку и хотят их разлучить навсег­да.

По своему существу эта жалоба едва ли не отвечала в то время действительному положению вещей. Еще в больнице, как свиде­тельствует о том сестра милосердия, Довнар называл ее «Олеч­кой», успокаивал ее и вообще относился к ней весьма нежно.

Кухарский внимательно ее выслушивает, участливо кивает го­ловой, обещает ей «всякое содействие» и обнадеживает, что погово­рит с Довнаром, когда тот явится в институт. Рассказ Палем про­изводит на него впечатление, и он выносит из свидания с ней од­но твердое убеждение, которое остается и поныне при нем, а имен­но, что она «страстно и безумно любила Александра Довнара».

Тем временем Довнар выходит из больницы и попадает прямо к матери на Подьяческую. Тщетно Ольга Васильевна в назна­ченный день едет за ним в карете в больницу. Горе и отчаяние ее не знают пределов. Она падает духом, не спит ночи напролет, мечется, плачет, молится богу, чтобы он сделал «чудо» — вернул ей ее Сашу; это удостоверяют свидетели Садовские. Между тем судьба стережет ее и готовит ей новый удар.

Переселившись на Подьяческую, Александра Михайловна Шмидт сразу попадает в «хорошую компанию». В «семейных меб­лированных комнатах» она знакомится с некоторыми «весьма приличными» жильцами. Те заинтересовываются ее делами, ее за­ботами и узнают об «интриганке» и «авантюристке», эксплуатиру­ющей ее сына, студента, узнают о «некоей особе» Палем. Все напе­рерыв соболезнуют и подают советы несчастной матери. Это все истые петербуржцы, и советы их самые тонкие, деликатные, сто­личные. Всего можно достигнуть без лишней огласки, стоит толь­ко подать умеючи соответственное прошение. На таких, как Палем (какая-то симферопольская мещанка!), всегда управа найдется; очень с ней не станут церемониться. И вот тут-то, на Подьяче­ской, сочиняется и подписывается Шмидт весьма характерное про­шение на имя петербургского градоначальника, в котором, не щадя, разумеется, красок, расписываются на четырех страницах все доб­лести «некоей особы Палем». Прошение это подается 8 октября, когда Довнар лежал еще в больнице, а Палем, ничего не подозревавшая, все еще проживала на общей их квартире в ожидании, что возлюбленный ее к ней вернется.

Разумеется, идут справки, но затем резолюция следует бы­стро. Ввиду того, что Александр Довнар совершеннолетний и ни о чем подобном сам не ходатайствует, Шмидт в просимом отказы­вают. При этом на полях прошения остается след благородной мысли читавшего это прошение: «Тут ничем этим помочь нельзя».

Но вот новый, уже более тяжкий удар. Сам Александр Дов­нар, очевидно, еще не совсем оправившийся от болезни, малодуш­но подпавший под этические воззрения Подьяческой улицы, подает 18 ноября аналогичное прошение. Дело принимает более серьезный для Палем оборот. Ввиду благоприятных отзывов, полученных от полиции одесского градоначальства относительно ее нравственно­сти, речь пока не идет об ее высылке из столицы, но, вследствие настоятельных требований Довнара, резолюция следует приблизи­тельно такая: выселить Палем из квартиры Довнара (квартира, действительно, была на его имя) и разделить их имущество, как на том настаивает проситель.

Господа присяжные заседатели! Туцевич, полицейский офицер, был командирован для приведения в исполнение этого распоряже­ния. Вы, без сомнения, помните его рассказ. Признаюсь, я выслу­шал его с глубоким внутренним содроганием, хотя сам рассказ был весьма сдержан и короток и носил на себе оболочку весьма полиро­ванной официальности. Подчиниться надо было, иначе грозила высылка из Петербурга. С десяти часов утра до восьми вечера происходил «дележ» имущества и «разъезд» двух любовников на глазах полицейского офицера. Палем то «помогала» Довнару укла­дывать его вещи, то металась и плакала, то говорила ему дерзости и укоряла его, взваливая всю вину на мать. Студент Довнар дер­жал себя в это время очень «серьезно», а главное, «очень прилич­но». Он уступал ей некоторые вещи, на которых была ее вышивка, но, тут же, под сурдину, оправдывался в глазах полицейского офи­цера, говорил неправду. Так, он уверял Туцевича, что она «разо­ряла его», что он «проживал с ней по пяти тысяч в год». Вы знае­те, что это — ложь!

В конечном результате и после его (как он сам удостоверяет это в письмах к матери) дорого стоившей ему «судебно-полицейской жизни» в 1893—1894 годах, возникшей по поводу его «дел с Палем», у Довнара из пятнадцати тысяч все-таки осталось девять тысяч пятьсот рублей. К осени же 1893 года, когда только что на­чалась его «судебно-полицейская жизнь», у него было четырнад­цать тысяч. Вспомните при этом показание Будковского относительно билета в пять тысяч рублей, принадлежащего Довнару, но хранившегося у Палем. Как только между ними начались первые не­лады, она тотчас же, по собственному своему почину, возвратила ему его. Это было еще задолго до подачи прошения градоначальнику, как только приехала в Петербург мать Довнара.

Туцевич свидетельствует нам, что распоряжение относительно Палем было в точности приведено им в исполнение. Из квартиры она была удалена в тот же самый день, но вещи, и его и ее, пока остались. Его имуществом заполнены были «парадные» комнаты; ей отведена была кухня. Ключ от парадной двери Довнар взял с собой, ей дали ключ от кухни.

По свидетельству Туцевича, она выходила из квартиры взволнованная, потрясенная. Я думаю! Из насиженного гнезда, свитого ею с таким старанием, с такой заботой, из квартиры, где каждый угол был ей дорог и мил, где на стене каждый гвоздь был вбит ее собственной рукой, ее выбрасывали прямо на улицу, как не выбрасывают и последнюю негодную тварь. Будь она даже та «продажная женщина», о которой говорить здесь больше не реша­ются, разве так расстаются, разве таким способом «отделываются» и от продажной женщины? А ведь с этой женщиной, как ни как, он прожил четыре года, и, по собственному сознанию обвинителей, эта женщина была ему верна. С собакой, которая четыре года по­корно лижет вашу руку, не расстаются так, как расстался Довнар с Палем!

Он жил теперь уже у матери, он вырвался из ее «тенет», из ее «сетей». Что же еще ему было нужно? Зачем же понадобилось выбра­сывать ее на улицу из квартиры, которая, притом, наполовину бы­ла ее собственной? И потом, — этот «раздел». Поистине что-то ужасное! Или нравственное чутье может до такой степени приту­питься и даже вовсе исчезнуть, атрофироваться? Раз вы считаете ее только любовницей, от которой пришла пора отделаться, так оставьте же ей хоть жалкий скарб, который за эти годы сожитель­ства вы сами натаскали в ее нору.

Нет, спорят из-за каждой вещи; кем куплена? Один из благородных жильцов с Подьяческой, Тихотцкий, сопровождает на другой день Довнара «по парадной» в запертую на ключ квартиру. Вещи осматриваются, оцениваются, их насчитывают на пятьсот рублей. Часть перевозят.

Не говорите мне после этого, что Палем была «неровня» ко­му-то, что она и не смела в сущности даже и «мечтать» о замуже­стве и о таком муже, как Довнар. Неправда! Так можно делиться только с равной. Даже ваши мелочные, грошовые счеты вы с ней сво­дили, как сводит их только равный с равны! Все время вы стояли с ней на равной ноге, ни на одну секунду вы не были выше ее!

После всего случившегося положение Палем оказалось совер­шенно критическим. Выбитая из колеи, выброшенная из насижен­ного угла, без друзей, без знакомых, нравственно истерзанная, она кидалась ко всем, к первому встречному, кто только не отказывал­ся ее слушать: «Помогите, защитите, научите, что мне делать! » И ее охотно многие слушали.

Этим многим, оценивая все, что случилось, всю совокупность обстоятельств, все фатальное сцепление позднейших случайностей, я не без горькой иронии сказал бы теперь: «Что и жалеть, коли нечем помочь», — и при этом невольно бы вспомнил мудрое изре­чение, положенное резолюцией на первом прошении Шмидт: «Этим тут помочь нельзя». Но ее слушали и жалели. Да надо же правду сказать, — и не пожалеть было нельзя. А вы, быть может, вспомните, ту характеристику, которую я сделал раньше относи­тельно некоторых особенностей психического склада характера под­судимой: «Пожалейте ее из вежливости, из приличия только, она заплачет настоящими, горючими слезами». Так и случилось.

Лучше бы уж она встретила везде сразу суровый и непре­клонный отпор. По крайней мере,— разом один конец был бы всем ее мучениям. Переболело бы, потосковало бы сердце, да может быть и очнулось бы: кого любила? кому отдала лучшие годы жиз­ни? на кого возлагала все надежды? кому верила, на кого моли­лась?.. Мало ли таких «разбитых сердец» носят в себе люди, ма­ло ли «несбывшихся надежд» рассеяно по белу свету? И ничего, жизнь идет своим чередом. Не все же кончают самоубийством, не все попадают на скамью подсудимых. Так могло случиться и с Палем.

К сожалению, «случилось» иначе. По странному, противоречи­вому несовершенству условий нашей жизни, нее эти «участия», по моему глубокому убеждению, имели для нее совершенно обратное и, скорее всего, пагубное значение.

После того административного способа, каким врасплох напа­ли на Палем, с ее стороны было вполне естественно негодовать, возмущаться, жаловаться, искать защиты. Во всех своих жалобах она, однако, всюду выгораживает самого Александра Довнара. Она видит в нем только бесхарактерного и малодушного человека, кото­рый подпал всецело под влияние матери и Милицера. В подтвер­ждение своих слов она показывает письма своего «Саши», и из них действительно нельзя не убедиться, что он адресовал их ей, как сво­ей жене, что он любил ее горячо и страстно. Она желала бы только возмездия для Милицера и матери Довнара, так как они действи­тельно глубоко, кровно оскорбили ее.

По инициативе Кухавского, все институтское начальство заинтересовывается личностью и поступ­ками Довнара. Возникает даже вопрос: может ли быть терпим в среде студентов молодой человек с подобной нравственной фи­зиономией? Сам директор института, почтенный Герсеванов, в несколько приемов долго и внимательно выслушивал Палем, затем он призывает выслушать ее нескольких профессоров и, на­конец, снабжает ее своей визитной карточкой, на которой рекомен­дует «защиту ее интересов» своему родственнику, известному, пользующемуся всеобщим уважением адвокату и опытному юри­сту, присяжному поверенному С. А. Андреевскому.

Все находят ее «обиженной», все готовы принять ее сторону, но не знают только, как за это дело взяться. Даже юрист в затруд­нении, хотя принципиально он находит, что тут можно было бы поднять судебное дело. Он даже направляет Палем к прокурору. В конце концов из всего этого ровно ничего существенного для нее не выходит, но никто не отказывает ей в «нравственной поддерж­ке», в слове участия и сожаления.

Все эти господа находят теперь, что это их участие, эти их разговоры, эти их академические выворачивания вопроса на раз­ные лады были лишь успокоительными рецептами, в прописке ко­торых не откажет ни один доктор самой трудной и безнадежной больной. В их глазах для болезни, где единственный ценитель — время, в этих участливых рецептах не было ничего вредного. К со­жалению, я никак не могу согласиться с этим. Зная теперь склад ума и характера Палем, не понимающей никаких слов, сказанных так себе, для видимости, на ветер, все принимающей за самую чи­стую монету, я нахожу, что это был рассыропленный яд, который она медленно глотала. Конечно, предвидеть это было невозможно. Но вы встаньте только в положение тяжко оскорбленной женщи­ны, которой сочувствуют такие лица, как Герсеванов, Андреевский, Кухарский и еще многие другие. Могла ли она сомневаться, что идет прямой дорогой?

Не лучше ли было бы, если бы без всякой сентиментальности ей разом открыли глаза на грозную прозу жизни? Ей могли ска­зать приблизительно так: «Симферопольская мещанка Ольга Па­лем, ты мечтаешь о недостижимом. Раз тебя толкнули по наклонной плоскости вниз, катись безмолвно до самой глубины пропасти. Мало ли таких, как ты? Не цепляйся попусту за выдающиеся на твоем пути уступы, не рви своих ногтей, не кровавь своих рук,— мы бессильны помочь тебе! ». Это было бы жестоко, но это была бы правда. Но они тоже люди, и им хотелось пожалеть ее. Это была большая ошибка. Несовершенства жизни требуют холодных сердец.

Недоразумения Палем с Александром Довнаром, вероятно, благодаря отсутствию в то время Шмидт, которая выехала обрат­но в Одессу, завершились в стенах канцелярии института в конце ноября 1893 года следующей «странной», чтобы не выразиться ина­че, формулой. После очень продолжительного личного объяснения между собой в присутствии Кухарского Довнар и Палем пришли к «миролюбивому соглашению». Довнар заявил, что он ничего не имеет против того, чтобы сожительствовать по-прежнему с Ольгой Васильевной Палем, почему обязывается ее «не бросать», она же, в свою очередь, обязуется не требовать от него насильственного брака «и не подавать никуда жалоб».

В этом смысле с той и с дру­гой стороны были выданы даже «подписки», тут же, в присутствии Делопроизводителя канцелярии. Разберитесь во всем этом, если можете, господа присяжные заседатели; я решительно бессилен по­мочь вам. Я только констатирую факт.

Можно было заранее предсказать, что это явится наименее удачным паллиативом для подобной, во всяком случае, очень обострившейся и очень осложнившейся болезни. Время показало это. Но пока «любовная пара» прямо из стен институтской канце­лярии дружно направляется в поиски за квартирой. На этот раз имеется, однако, в виду нанять «две» меблированные комнаты, хотя и в одном общем коридоре, по возможности рядом, но с двумя самостоятельными входами. Такое расположение двух смежных комнат, с промежуточной дверью между ними, которая могла бы при надобности открываться и соединять воедино обе половины помещения, находят на Фонтанке, в меблированных комнатах не­коего Саросека.

Этот почтенный квартирохозяин весьма дорожащий добрым реноме своих меблированных комнат, обстоятельно доложил нам обо всем, чему был свидетелем. Пришли они зимой, в конце 1893 года, в декабре месяце. Каждый нанял комнату для себя, и каж­дый стал платить отдельно. Комната Довнара была в одно окно и стоила ему шестнадцать рублей в месяц; комната Палем — в два окна, стоила ей двадцать восемь рублей. Промежуточные двери ча­сто открывались и, таким образом, составлялось одно общее по­мещение. Какой-то товарищ Довнара (очевидно, Милицер) не раз желал проникнуть к Довнару, но Палем решительно воспротиви­лась этим свиданиям. Кончилось тем, что по настояниям Ольги Васильевны этого господина перестали даже принимать и он пере­говаривался с Довнаром записками, которые заносил сам. Ссоры между расположившимися в столь тесном соседстве любовниками случались нередко. Довнар обыкновенно не поднимал голоса, но Ольга Васильевна при подобных обстоятельствах, не стесняясь, шумела на всю квартиру. Нередко, однако, она жаловалась, что Довнар ее бьет и щиплет втихомолку. Чтобы возбудить ревность «Саши», которого она, по наблюдению Саросека, все-таки очень любила, она выходила иногда на площадку лестницы и кокетнича­ла, громко разговаривая, с соседними жильцами, молодыми людь­ми. Как аккуратному квартирохозяину, Саросеку такие беспоряд­ки вообще не нравились, но он отчасти все-таки жалел Ольгу Ва­сильевну. Видимо, она была несчастлива, часто плакала и очень убивалась о том, что Довнар на ней никогда не женится, хотя раньше хотел жениться и даже обещал ей это. Зная, что Палем имеет некоторые «свои средства», Саросек пытался отвлечь ее от Довнара, говоря, что она еще молода, и даже сам вызвался найти ей жениха. Ольга Васильевна, однако, слышать ничего не хотела. Она твердила свое: если Довнар не будет ей принадлежать, ей ни­кого не нужно, она покончит с собой.

Перед самым Рождеством произошла бурная сцена. Довнар порешил выбраться. Несмотря на ее просьбы, моления, заклятия, оставив ее в истерическом припадке, он уехал. Туманов, товарищ Довнара, живший в тех же меблированных комнатах, принялся ее отхаживать. Пришлось поднять на ноги всю квартиру, посылать за доктором и в аптеку.

Призванный врач, Твирбут, констатировал глубокое расстройство нервов, прописал абсолютный покой, велел класть холодные компрессы на голову и т. п. Всю ночь с ней про­возились.

Тут нам приходилось отметить одну подробность, в высшей мере характерную. Одним штрихом она в свою очередь рисует двойственность отношений самого Довнара к Палем.

Среди ночи вдруг раздался звонок. На звонок выходит дежу­ривший у больной Туманов. Он просто остолбенел от удивления: перед ним Довнар, только за несколько часов перед тем выехав­ший отсюда со всем своим багажом. Что такое? Что случилось? Услыхав от Туманова, что доктор запретил впускать теперь кого-либо к Ольге Васильевне, Довнар безмолвно стоит некоторое вре­мя. Наконец, он просит Туманова «передать ей вот это». Что та­кое? Мешок с апельсинами «по случаю наступающего праздника». Туманов только руками развел. Так как Палем ночь провела очень трудно и припадки с нею возобновлялись, то он не решился тогда же рассказать ей о приходе Довнара. Только на другое утро он передал ей пакет с апельсинами и сказал, что принес Довнар. Она не поверила и расплакалась. Она была убеждена, что Тума­нов сам купил апельсины и рассказывает ей небылицы, чтобы чем-нибудь развлечь ее.

В тот же день опять заходит Довнар. Как только Палем увидала его, — так утверждает свидетель, — она «ужасно обрадовалась и мо­ментально выздоровела». Когда он ушел, ей стало опять худо.

Так совершилось их второе, довольно болезненное расставание, по поводу которого, кипя своим честным, молодым и благородным негодованием, Туманов не находит достаточно слов, чтобы всеце­ло осудить Довнара и встать на защиту Ольги Васильевны.

Меблированные комнаты Саросека, раз в них не было ее «Саши», моментально опостылели Палем, и она поспешила выбрать­ся. На Рождестве Довнар ездил в Одессу, и Палем издали следи­ла за ним. В его отсутствие она совершенно падает духом и впа­дает в какое-то глубоко мрачное религиозное настроение. Нет той часовни, в которой бы она не побывала, нет того чудотворного об­раза, которому бы она не помолилась. Мысль о Довнаре, исключи­тельно о Довнаре, ни о чем больше, преследует ее, мучит, терзает.

Нервная система ее начинает приобретать решительно какую-то сверхчувственную виртуозность. Она руководится инстинкта­ми, предчувствиями, и они не обманывают ее. Вы, вероятно, при­помните эпизод, произведший здесь такую сенсацию. О нем рас­сказывал нам Милицер. Возвращаясь из Одессы, полный всевозможных советов и предостережений своих домашних по адресу «негодной интриганки», Довнар, опасаясь, чтобы Палем не вздума­ла его встретить на Варшавском вокзале, пересаживается на станции Александровской в поезд Царскосельской железной доро­ги. Первая, кого он встретил на платформе Царскосельского вок­зала, была Ольга Васильевна Палем.

Но увы! теперь Александр Довнар был уже слишком под влия­нием домашних толков и розысков относительно «нравственности» Палем. Его уже успели слишком враждебно к ней настроить.

Забыв и о своей «подписке», данной институтскому начальству, в которой он обязывался «не бросать» ее, имея притом в кармане рекоменда­тельное письмо к некоему всесильному одесскому адвокату, прожи­вающему большую часть времени в Петербурге, а про запас еще и фотографическую карточку Палем, добытую им, как нам известно, совместно с Матеранским в известном притоне, он, по-видимому, твердо порешил разделаться на этот раз с ней окончательно.

Свидание было сухо и не обещало впереди ничего радостного, хотя к чести Довнара следует отметить, что он все-таки не счел возможным последовать во всей точности находчивому совету своей матери, преподанному ему в одном из писем ее, относящихся именно к этому времени: «Если на улице встретишь эту интриганку, отвер­нись, как будто ты ее вовсе не знаешь». Было легче написать это, чем сделать. И Довнар, со своим практическим складом ума, отлич­но понимал это.

Палем тем временем опять наняла себе меблированную комнату и поселилась у некоей Николаевой. Вы видели ее здесь в качестве свидетельницы. Она нам рассказала подробно о том, что творилось с Ольгой Васильевной под ее гостеприимным кровом. Всю свою бе­ду Палем в какой-то упорной наивности продолжала приписывать исключительно матери Довнара, Шмидт. Она не щадила черных красок для обрисовки ее нравственной физиономии, не стеснялась в словах для ее характеристики. Александра Довнара она, напротив, всячески щадила и выгораживала. Ночи проводила она без сна и молилась без конца. Ее не покидали надежды, что рано или поздно ее Саша вернется к ней. На Николаеву, особу, по ее собственному признанию, крайне нервную и очень сердобольную, один вид ду­шевных мук, переживаемых несчастной Палем, производил удруча­ющее впечатление. Она сама едва не заболела.

К этому же времени относится одно привходящее обстоятель­ство, которое я опять-таки вынужден поставить в качестве проти­воречивой житейской неожиданности в некоторую связь с «несовер­шенствами жизни». Палем поехала в Кронштадт. В ее тяжелом, жаждавшем религиозного успокоения настроении это было так по­нятно, так естественно. Смятение духа, казалось, искало автори­тетного пастырского слова утешения, жаждало молитвы, требовало высшего, чуждого земных тревог, участия и соболезнования. Можно было ожидать, что она возвратится оттуда, если и не совершенно воскресшей духом по слову высшей благодати, то, во всяком случае, несколько умиротворенной, духовно просвещенной и успокоенной. В руках ее можно было ожидать всего, чего угодно: образка, прос­форы, молитвы… только не того рекомендательного письма к ми­нистру путей сообщения, с которым она вернулась в Петербург.

И начались опять ее хождения по канцеляриям и приемным. Ее выслушивали, ей соболезновали, даже обнадеживали. Одно вре­мя возникла было мысль: все ее дело, «как дело чести», отдать на суд, не формальный, суд товарищей студента Александра Довнара. Кто знает, может быть, это и был бы наилучший исход. Ведь суще­ствуют же «проклятые вопросы», которые могут решаться только судом чести. Суд равных, суд товарищей, так или иначе, сказал бы свое решающее слово и, быть может, нравственно успокоил бы ту и другую сторону.

Но и на этот раз, пожалуй, утопические, но, во всяком случае, благородные и добрые намерения разбились о прозу жизни. Одес­ский адвокат, проживающий в Петербурге, взявший под свое покро­вительство интересы Довнара, принял своевременно свои меры. Через его знакомого, Бухарина, дело было соответственным образом «передоложено», и интересы Палем и корпоративной чести товари­щеской среды были отставлены в сторону. Дело получило исход прямо противоположный первоначально намеченному, не выходя, притом, из сферы негласных, канцелярских отписок. Как торже­ствующе писала Александра Михайловна Шмидт сыну, оттеняя в письме заслуги рекомендованного ею адвоката, «ей (то есть Палем) везде было отказано».

Но этим не кончились злоключения Палем, и «судебно-полицейский» азарт самого Довнара, руководимый предусмотрительной тактикой неявившегося сюда на суд, хотя и вызывавшегося в каче­стве свидетеля, адвоката, к тому времени еще не остыл. 12 февраля 1894 года через агента сыскной полиции Красова, дававшего нам здесь свои показания, у Палем отобрали письма, ее собственные письма, писанные ей Александром Довнаром, и несколько писем к ней его матери, Шмидт. Представляю вам судить, господа присяж­ные, о значении подобного шага. Если мои письма «ровно ничего не доказывают», если мое дело правое, если я чист и прав, то пусть их читают хоть на площади. Чем больше людей их прочтет разом, тем быстрей разойдется молва о моей правоте. Казалось бы так. Стало быть, письма что-нибудь доказывали. Красов на что уж, кажется, человек по своей профессии притерпевшийся, а и тому было не­множко жутко исполнять поручение. Уж очень плакала, очень уби­валась Ольга Васильевна; она целовала письма Довнара и, рыдая, говорила: «И это она (разумея мать) у меня отнимает! ».

Живой обмен мыслей по поводу победы, столь блистательно и столь решительно одержанной над беззащитной женщиной, возник­ший тотчас в переписке между сыном и матерью, вам, наверное, присяжные заседатели, памятен: «судебно-полицейские» усилия, о которых столь демонстративно Довнар писал Шмидт, наконец, увенчались успехом. Возникал еще только вопрос, нельзя ли по­влиять и на Кандинского, чтобы он, со своей стороны, «поменьше давал денег Палем», в расчете, что при таких условиях она вынуж­дена будет «сойтись» с кем-нибудь, то есть попросту идти на содер­жание. С точки зрения матери, обменивающейся на счет этого заду­шевными своими мыслями с сыном, для окончательного «исхода де­ла» это было бы «самое полезное».

Шли при этом, впрочем, и более благодушные, под конец лишь несколько обострившиеся переговоры матери с сыном о том, не поднести ли столь успешно действовавшему адвокату сверх поло­женного ему вознаграждения еще какой-либо «приличный» пода­рок или хотя бы «сотню дорогих сигар». Практические соображе­ния Александры Шмидт, однако, и здесь взяли верх. Она находи­ла, что, во-первых, «Палем все-таки не выслали из Петербурга» и что, таким образом, высший результат ходатайства все же должен почитаться неосуществленным; во-вторых, что уплаченного деньга­ми гонорара, по ее мнению, вполне достаточно и что, наконец, в-третьих, она (в качестве тонкого знатока людских слабостей) знает отлично, что «эти господа» (то есть адвокаты) любят иногда щегольнуть великодушием, защищая дело «из одной только чести»… Адвокат, который вышеуказанным образом защищал дело Алек­сандра Довнара, по благородному убеждению его матушки, дейст­вовал главным образом «из чести». Он поквитался за это подарком и сигарами…

Но «честь», приписываемая ему Шмидт, разумеется, осталась при нем, Кандинский, тот не внял внушениям Шмидт; он действитель­но, к чести его, не только не отвернулся от Палем в трудных обсто­ятельствах, но, наоборот, успокаивал ее, как умел, советовал «бро­сить все», оставить Петербург и возвратиться в Одессу. В конце февраля Палем побывала в Одессе. Кандинский ахнул, увидев ее. Она была на себя не похожа. Желтое лицо с провалившимися, лихо­радочно блестящими глазами возбуждало и ужас, и сожаление. Она состарилась за одну зиму на несколько лет. Другого разговора, как о монастыре и о самоубийстве, у нее не было. Тщетно Кандинский пытался отвлечь ее мысли, заставить ее чем-нибудь интересовать­ся, — она ничего не слушала, ничего не понимала. Пробыв несколь­ко дней в Одессе, она «безумно стосковалась» и помчалась опять в Петербург.

Тут и начинается последний акт печальной драмы. Вам уже недолго дарить меня вниманием.

Должен ли я перечислять отзывы всех врачей, прошедших перед нами, называть свидетелей: Пастернацкого, Морица, Зельгейма, Твирбута и других, чтобы иметь право сказать, что в это время в лице подсудимой Палем мы имеем дело, несомненно, с нервнобольной. Сам эксперт Рукович, полицейский врач, вызван­ный обвинительной властью, не смеет отрицать этого. На основании всего прошлого подсудимой он, напротив, сам констатирует у нее наличность истерии и особого, несомненно, болезненного неврасте­нического состояния. В качестве эксперта, дающего здесь свое «на­учное» заключение, он лишь провозглашает абсолютную разграни­ченность двух самостоятельных сфер, нервной и психической дея­тельности человека. Он выражается весьма категорично, утверждая, что констатированные им нервные болезни у Палем (неврастения и истерия) не имеют ничего общего с психической деятельностью субъекта вообще.

Не слишком ли категорично, не слишком ли самоуверенно ска­зано? Суд отказал мне в вызове более авторитетных специалистов по нервным и душевным болезням, находя, что вопрос исчерпан, и исчерпан отрицательно, в смысле отсутствия какого-либо болезнен­ного психоза у подсудимой. Пусть так!

Да позволено мне будет, однако, не согласиться с заключением Руковича в той его части, где он возводит глухую стену между бо­лезненностью нервной и психической. Не надо быть медиком, чтобы понимать, что живой организм нескладная машина, которую можно развинтить по частям. Нельзя снять голову, достать сердце, выло­жить нервы и сказать, что это и есть живой организм. Всякому по­нятно, что если мозг воспринимает ощущения и раздражения нер­вами и если нервы больны, то раздражения и ощущения не могут передаваться по таким проводникам правильно. Здесь светит электричество, — конечно, не те проволоки, которые идут по сте­нам,— но попробуйте их надрезать,— мы останемся в темноте.

Я вовсе не хочу этим сказать, что подсудимая абсолютно сума­сшедшая или безумная. Совсем нет. Я только утверждаю, что, за­долго до катастрофы, нервная ее болезненность констатирована не­сомненно. Оценивая все эти поступки, все ее душевные движения, упускать это из виду невозможно. Упади все события, о которых я вел речь, на здоровую почву, на организм жизнедеятельный, нор­мальный, легко стряхивающий с себя все гнетущие, тяжелые ощу­щения, картина, наверное, получилась бы совершенно иная. Но мы имеем дело с субъектом болезненно нервным, измотавшим послед­ние остатки своих душевных сил. Такой вы ее и берите, отправля­ясь на поиски того, с чем мы должны иметь дело, на почве юриди­ческих фикций и построений.

Прокурор утверждает, что тут самое грозное убийство, убийство с заранее обдуманным намерением, убийство-месть. Но ведь месть злорадствует, месть торжествует, в этом ее пища. А между тем, секунду вслед за тем, она спешит убить и себя, самою себя отдать в пищу червям. Какая месть! Когда было злорадствовать, когда торжествовать? И еще не просто месть, а «преднамеренная», «заранее обдуманная». Что же, спрашивается, тут «обдуманно»? Гово­рят: «заманила его под вымышленным предлогом». Хорош «вымы­шленный» предлог… Постель смята, вся ночь проведена вместе, на стене — эсмарховская кружка. Спрашивается, для чего бы понадо­билась еще и эта последняя прозаическая предосторожность, если бы «заранее» было решено умереть и убить. Нет, господа присяж­ные заседатели, с этим обвинением в преднамеренном убийстве вам нечего делать; от него отступился даже представитель гражданско­го иска, поверенный матери убитого.

Далее следует также умышленное, также намеренное, но лишь возникшее по внезапному умыслу убийство на почве нормального, здорового (физиологического, а не паталогического) аффекта, то, что нашим законом именуется «в запальчивости и раздражении». Это также преступление тяжкое, и с ним считаться надо. Человек, совершивший его сознательно, вполне ответственен за свои дейст­вия. Подсудимая утверждает, что она не хотела убить Довнара, намерения покуситься на его жизнь не было, она стреляла не пом­ня себя и, увидев, что он убит, решила покончить с собой.

С десяти часов вечера 16 мая до четырех часов следующего дня они оставались вдвоем, с глазу на глаз. Свидетелем между ними был один бог. Какое же право мы имеем безусловно отвергать ее объяс­нение? Если дело было именно так, как она объясняет, — она не убийца, она несчастная, мы над ней рыдать должны, как рыдала с ней вместе запертая в камере арестантка Гордина, которой она не раз говорила: «Подумай, какая я несчастная и какой на мне грех: я не хо­тела, а рука моя убила человека, и человека любимого!..».

Докажите же, что она убийца, что она хотела этого убийства!

А револьвер, возразят мне, револьвер, который она обрела за­ранее? А некоторые ее выражения и слова, сказанные до и после убий­ства? А фраза, знаменательная фраза, произнесенная ею в присут­ствии прибывшего в гостиницу пристава: «Рано или поздно это должно было случиться! ». Случилось, стало быть, это и было именно то, чего она хотела.

Придется опять вернуться к анализу фактов, опять серьезно и добросовестно вдуматься в обстановку, в которой совершилась двойная беда: убийство и покушение на самоубийство.

Мы знаем, что с марта (после своей одесской поездки) подсу­димая поселилась в одном из номеров людного Пале-Рояля. В этом каменном мешке, в комнате пятого этажа она поселилась настоя­щей отшельницей. При ней в качестве прислуги, стиравшей ей белье, Анна Власова поместила свою четырнадцатилетнюю дочь Софью Власову. Девочка жила в одной комнате с «барышней», и от нее мы знаем подробно, как проводила время Палем, каковы были ее думы и заботы. Она много молилась, часто плакала, иногда ра­ботала, читала, гадала на картах. Каждый день около часа дня ез­дила в Казанский собор и брала девочку с собой. Там она опускалась на колени и подолгу не поднимала головы. Дома в ее обста­новке на первом плане были чтимые ею образа и фотографический портрет отца Иоанна Кронштадтского с собственноручной его над­писью. Рядом с этим при ней всегда был револьвер.

По показанию Будковской, которая принимала в ней некото­рое участие, недели за две до убийства Палем была у нее, заходила на несколько минут. Свидетельница заметила очень тревожное и мрачное ее настроение. Она попробовала было заговорить с ней о Довнаре, старалась ее успокоить, говоря, что уж из одного само­любия покинутая женщина должна бы побороть себя или хоть сде­лать вид, что переносит разлуку равнодушно; но Палем расплака­лась, перебила ее тоном, в котором Будковская почувствовала пред­вестие какого-нибудь ужасного несчастия, и сказала ей: «Прощай­те, не поминайте меня лихом. Помолитесь обо мне! » Будковская тогда же поняла, что Ольгу Васильевну преследует идея о само­убийстве и что она борется с ней.

Кажущаяся двойственность в настроении молодой женщины не должна смущать нас. С одной стороны, — молитва, с другой, — револьвер. Лишь с первого взгляда это может казаться несовме­стимым. Когда человек уж весь во власти глубокого упадка духа, когда он изнемогает под бременем своих мучительных сомнений, и вера и отчаяние одинаково близки, одинаково доступны ему. Весь вопрос, что пересилит, чьей отдастся он власти.

Вы знаете, что револьвер она первоначально приобрела еще в Одессе. Это был дрянной, грошовый бульдог, купленный ею за 14 рублей. За эту цену нельзя иметь порядочного револьвера. Недели за две до 17 мая она обменяла его в магазине Лежена на неболь­шой, вполне исправный револьвер системы «Смит Вессон». Можно твердо решиться на самоубийство и сознательно идти на него, но искалечить себя, только поранив, благодаря случайности дрянного оружия, согласится не всякий. Этого и боялась Палем. Она слыша­ла и от Довнара, что ее револьвер-бульдог никуда не годится. На эту тему разговор подсудимая, по ее словам, вела с убитым в пос­ледний раз не далее, как недели за три до происшествия. Нам, знающим все подробности дела, и это приводимое ею обстоятель­ство не может представиться невероятным; оно нам не кажется даже странным. Достоверно известно, что в этот последний период их отношений они действительно встречались, виделись, не говоря уже о том, что они очень часто переписывались.

Благодаря показа­ниям студента Панова, письмам, найденным при обыске в комнатах Довнара и Палем, а также некоторым письмам этой последней, отобранным также при обыске у Кандинского, мы можем с доста­точно жизненными подробностями восстановить картину тех отно­шений, которые установились между Палем и Довнаром на протя­жении последних двух месяцев и которые продолжались вплоть до 16 мая.

Довнар поселился в Демидовой переулке, в квартире Аничко­ва. По показанию последнего, здесь Палем никогда не виделась с Довнаром. Но письма получались и по почте, и через посыльного, и он отвечал на них. По показанию девочки Сони Власовой, раз или два Ольга Васильевна ездила в Демидов переулок вместе с ней. Она заходила в квартиру Аничкова с запиской, после чего какой-то молодой господин выходил к Палем. Они о чем-то тихо разго­варивали, как бы условливались, и Палем возвращалась назад. Панов, стоявший в то время особенно близко к Довнару, положи­тельно удостоверяет, что в то время они виделись и даже сходи­лись от времени до времени на «свидания».

Зная всю предыдущую их трагикомедию, Панов дивился и спрашивал Довнара, как могло «это» продолжаться, когда Палем всего месяц назад подавала столь оскорбительную для его, Дов­нара, чести жалобу министру путей сообщения. Довнар поспешил переменить разговор, причем, однако, заметил: «Мало ли что! Да она это так, от отчаяния подавала».

В высшей степени ценная фраза покойного, едва ли не разом озаряющая всю глубину той несомненной привязанности к нему Палем, в которую до конца верил и не мог не верить сам Довнар.

На письменном столе убитого было найдено множество ее пи­сем за последнее время. Над этими не всегда выдержанными в смысле стиля и орфографии посланиями пытались поглумиться, подчеркивая их малограмотность. Для меня же именно эта их мало­грамотность и ценна. Виртуозность стилиста может иногда зама­скировать ложь, скрасить и невыгодную правду, ну, а уж здесь все начистоту. Если бы даже хотела, не сумела бы! И что же: прозву­чала ли при чтении этих писем хотя бы одна фальшивая нота, слы­шалась ли в них замаскированная злоба, чуялась ли худо скрытая жажда мести? Ничего похожего. От начала и до конца письма эти — берущая за сердце тоска по любимому человеку. Звучат они просто, задушевно, как может звучать только искреннее чувство. Он занят экзаменами; она заботится тем временем о переделке его пальто, шлет ему перышки от ее «птичек» на счастье и не тре­вожит его призывами на свиданье. Панов говорил нам, что недели за две, за три до убийства они ездили вместе на острова. Она зало­жила для этого некоторые свои вещи, и вот в ее письме попадается такая фраза: «Милый, я так счастлива, я так много дышала тобою вчера! ». Он ей нужен, как воздух! Мы имеем указание, что не толь­ко она ему, но и он ей назначал иногда свидания. Раз его письмо не застало ее дома, она с девочкой Соней ездила в баню. И вот, на другой же день она шлет ему полное отчаяния послание, в котором не находит слов, чтобы выразить всю свою обиду на то, что она не пришла на его зов.

В то же время, по единогласному отзыву всей прислуги Пале-Рояля, Палем ведет совершенно монашеский образ жизни. Ни один мужчина не переступает порога ее комнаты. Она не ночует дома только в тех редких случаях, когда этому событию в течение дня предшествует гонка двух посыльных, занимающих свои посты у Де­мидова переулка и на углу Пушкинской и Кузнечного. Еще за три дня до убийства такое экстраординарное происшествие имело место.

«А револьвер? » — спрашиваете вы. При таких свиданиях — причем же револьвер? Во все это время он был неизменно с ней. Отчасти ей нельзя было бросать его в номере, так как там остава­лась девочка, отчасти она намеренно, если хотите, сознательно «но­силась» с ним. В том ее душевном состоянии, о котором мы уже достаточно говорили, это был ее верный друг, верное прибежище, к которому можно всегда, во всякую минуту прибегнуть, раз ста­нет уж очень невыносимо.

В конце поста она говела и для причастия заказала себе белое платье. Из намеков в письме к Кандинскому можно заключить, что она глядела на это белое, разложенное перед ней красиво сшитое платье, «словно подвенечное» для ее «несчастной свадьбы», и дума­ла, что оно станет погребальным саваном. Мысль о самоубийстве ее не покидала, скажу больше,— она преследовала ее.

И, насколько мы можем судить по намекам свидетеля Панова, покойный Довнар знал об этой ее «игре» с револьвером и даже не раз говорил с ним по этому поводу. Сама Палем положительно удостоверяет, что для Довнара не было тайной, что она хочет застрелиться. Верил ли он ей безусловно или нет, не берусь ре­шить, но только все же слепота его в значительной мере непонятна. Он словно дразнил ее, подбодрял ее: «Где тебе! Не застрелишь­ся, — комедия! ».

Не допускаю, не хочу допустить и на секунду мысли, чтобы при этом где-нибудь, даже в самом злом и самом потаенном изгибе его души, шевелилось злорадное ожидание: «А чего доброго за­стрелится, от нее станется… тем лучше, разделаюсь навсегда». Это было бы слишком ужасно.

Но я вас спрашиваю, что такое с его стороны эти свидания, все эти уступки после всего, что было? Ведь разойтись окончатель­но он, по-видимому, давно решил. После экзаменов, которые конча­лись в мае, опять предстоял отъезд. Предстояло расстаться, решено было и раньше порвать раз и навсегда. Ведь не мальчик он был, ему шел двадцать шестой год. Студентом-медиком ему было отвра­тительно и жутко копаться во внутренностях мертвого человека. Как же не щадил он живого? Как мог он не понимать, что живое мясо, уж если его резать, надо резать разом, а не пилить его, не мучить, не истязать. Ведь пред ним было живое существо… Палем на ногах уже шатало; достаточно было дуновения, чтобы ее свалить, а он твердил ей все свое: «Игра! ».

Или, может быть, моя догадка неверна, и я клевещу на покой­ного? Я был бы рад. Может быть, в глубине его сердца напротив, шевелились иногда раскаяние и обида на самого себя за все зло, которое он причинил этой, несомненно его любившей, женщине. Может быть, не смея самому себе в том признаться, он все еще любил ее и втайне проклинал себя за то, что так малодушно, так позорно поддался в отношении к ней чужому руководству и чужо­му влиянию.

Как знать! Есть одна фраза, брошенная им однаж­ды Панову, над которой хотелось бы призадуматься.

Зная экзальтированный характер Палем и то, что она вечно носит с собой револьвер, Панов как-то предостерег Довнара. Он советовал ему не ходить на подобные свидания, говоря, что она легко может застрелить его. Вот что он отвечал на это Панову; «Я был бы рад, если бы это случилось; только разом, без страда­ний». С этого свидания он вернулся благополучно, но слова его оказались пророческими: он, действительно, умер разом и без страданий.

Теперь и рассудите, как же это случилось в злополучное 17 мая. Как случилось?

Ставьте рядом все, что угодно: намеренность, случайность, не­осторожность, — результат будет один, а мы только и знаем, что результат. Догадки и то, что говорил вам прокурор, и то, что сказал вам гражданский истец, и то, что я могу вам сказать, — один результат ясен — «доигрались». «Рано или поздно это должно бы­ло случиться! », — говорит вам женщина через силу, зажимая соб­ственную кровоточащую рану у самого сердца, а вы ей в ответ: «убийца! ».

Но зато, когда та же самая женщина на больничной койке, впервые придя в себя, единственно близкому и верному ей человеку, Кандинскому, откровенно пишет: «Саша убит случайно. Хотела только себя! », — ей не верят.

Рассудите! Вы видите, какое это трудное дело. Захотите ли вы обрушить на голову этой несчастной всю тяжесть, всю вину за слу­чившееся, — это ваше дело, дело вашей совести; но позвольте мне, по крайней мере, уйти из этого зала с уверенностью, что я испол­нил свой долг.

Ольга Палем была судом оправдана. Однако после пересмотра дела кассационной инстанцией приговор был отменен и дело было направлено на новое рассмотрение. При новом рассмотрении дела суд признал Ольгу Палем виновной в убийстве, совершенном в за­пальчивости и раздражении, и, с учетом обстоятельств дела, при­говорил ее к десятимесячному тюремному заключению.