Речь по делу Островлевой и Худина

Господа присяжные заседатели!

Проста и почти ясна наружная сторона этого загадочного дела, его поверхность; мало дел, в которых внутренняя сторона, психоло­гическая, была темнее. Так как для правильного изучения предмета необходимо от совершенно известного и осязаемого идти к неизвест­ному и вне чувственного наблюдения находящемуся, то я и начну с бесспорного и вполне установленного, чтобы затем, обойдя этот берег, заглянуть в смежную с ним глубь неизвестного, предполага­емого.

Известно, что содержатель извоза, по Обводному каналу № 21 Елисеев, отправивший 29 августа 1881 г. в час дня молодого 19-летнего парня Данилу Савина с лошадью и пролеткой на работу и дожидавшийся их ночью, дождался Савина только 30 августа в два часа пополудни, причем Савин явился избитым, окровавленным и ограбленным, так как у него похитили вследствие нападения на него лошадь, пролетку, шляпу и армяк. Савин подвергся нападе­нию ночью между Старой Деревней и Лахтой, в темном безлюдном месте, со стороны двух седоков — мужчины и женщины. Елисеев думал объявить полиции о случившемся, направился на место сбы­та всяких лошадей — Конную площадь, когда вдруг с ним приклю­чился один из редких счастливых случаев: по улице ведет его же лошадь, серого мерина с темными яблоками, Осип Назаров, купив­ший ее за 50 рублей у Александрова; от Александрова Елисеев, по его словам, добрался до продавшей Александрову эту же лошадь за 35 рублей содержательницы извоза Островлевой, живущей непо­далеку в Разъезжей, в той местности, где процветает извозчичий промысел, и имеющей нанятое для извоза помещение в Свечном, близ Лиговки, почти напротив завода Сан-Галли. Островлеву вы­звали под вымышленным предлогом в полицейский участок. Островлева была разговорчива и весела, но когда на дворе участка уви­дела лошадь и возле нее раненого Савина, то растерялась, заплака­ла и сказала: «Я пропаду», обещала Савину и деньги на лечение, и поддевку, просила прощения за то, что его избили, предварила, что все похищенное цело, повела потерпевших и полицию в свое помещение в Свечном, где в конюшне, по одну сторону от входа, найдена пролетка Елисеева, а по другую — армяк, дуга и извозчи­чья шляпа. При обыске, произведенном поздно ночью в собствен­ной квартире Островлевой в Разъезжей, в коридоре и в кухне оты­сканы уздечка, шлея и вожжи, похищенные у Савина. Все похи­щенное оценено в 375 рублей. У Островлевой найдены из выручен­ных ею от продажи лошади 35 рублей только 23 рубля. Островлева была тотчас же арестована, ее работник Антон Худин отыскан только 3 сентября за городом.

Так было начато следствие. Само преступление восстанавливается следующим образом по показа­ниям Савина и обвиняемых.

Был теплый августовский вечер в начале одиннадцатого часа. Улицы были освещены газом. На углу Большой Конюшенной и Невского стоял извозчик Савин, поджидавший седоков, дюжий че­ловек, но тупой и неразвитый, что весьма наглядно уяснилось при следствии. Подошли к нему два седока, мужчина был в пиджаке и фуражке, женщина в темном платье, повязанная платком. Савина подрядили они свезти их к Троицкому мосту за 20 копеек. Еще продолжалось сообщение по конке от этого моста до Старой Де­ревни. Был ли переполнен вагон конки или по иной причине ездо­ки, переменив намерение, подрядили Савина в Старую Деревню за 1 рубль, а, доехав до Старой Деревни, хотели нанять в Лахту чу­хонца. Во время езды мужчина спрашивал Савина, сколько ему лет, имеет ли он жену и детей. Заезжали ли по дороге в трактиры и на­пивались ли — не известно: Худин говорит да, Савин — нет, трак­тирщики не узнают ни одного из них, но где же трактирщикам помнить заходивший к ним в заведения разный люд назад тому две или три недели. В Старой Деревне не оказалось чухонца. Сави­на стали рядить на Лахту, торгуясь с ним и давая 2 рубля; нако­нец, условились за 2 руб. 75 коп. с обратным путем на Невский. Требовал ли извозчик уплатить тут же часть денег? Вероятно. На пути в Лахту, близ моста, на повороте, Савин получил от мужчи­ны сильный удар по затылку, от которого шляпа слетела, а он сам с дрожек соскочил. Предшествовала ли удару ссора из-за того, что Савин отказывался ехать, а его понуждали — не известно. По словам Худина, удар нанесен кошелем с медными деньгами, бывшим у не­го в руке. Следствие не только не разъяснило, был ли такой ко­шель у Худина, но даже не позаботилось спросить о нем Худина; впрочем, удостоверено медицинским освидетельствованием, что обе раны, и на затылке, и у глаза, нанесены заостренным тяжелым ору­дием; обе раны зияли, имели ровные края, одинаковую длину (½ вершка), обе гноились и проникали, одна до мускулов, другая до надкостной плевы. Вероятно обе нанесены почти с одинаковой силой и одним и тем же орудием. Обе раны легкие, но так как ими поражена голова, то раны могли сделаться опасными. По словам Савина, удар был неожиданный, его ослепило; он передавал дру­гим, что у него точно искры появились в глазах. Искренность его показания несомненна, он и не заинтересован в деле, так как все похищенное возвращено, а раны зажили бесследно, но наблюда­тель он плохой по крайней своей неразвитости и мог наблюдать спокойно только то, что происходило до нанесения ему удара.

По­лучив удар, он был ослеплен, сильно струсил и, по словам его хо­зяина, все члены у него опустились, после чего он счел за благо прикинуться умершим и, вероятно, притаил дух, зажмурив глаза. Прибавим, что было совершенно темно; при таких условиях наблю­дения очевидно, что показание Савина может быть принимаемо крайне осторожно и критически. И, по словам Савина, участие обоих седоков в нападении на него было неодинаковое. На него кинулся мужчина и схватился с ним, между тем как женщина сиде­ла в экипаже, пока ее спутник не крикнул на нее: «Что же ты смот­ришь? ». На этот зов она, однако, подбежала к Савину, схватила его за волосы и помогла повалить его на землю; Савин приписыва­ет ей еще ужасные слова: «Бей его насмерть», причем они били его по чему попало. Не опорочивая показания Савина, я полагаю, что с глазами залитыми кровью и зажмуренными, испуганный, за свою жизнь опасающийся, он едва ли мог различить, кем произнесены слова: «Бей его насмерть». Притом, показания его о совместно на­носимых обоими седоками побоях не подтверждаются. На нем все­го две раны, а сверх их никаких повреждений и даже царапин. Очень может быть, что он думал о том, что настал ему час смерт­ный и что в таком положении ему пришли в голову слова, кото­рые вовсе не были произнесены. Если бы эти люди были намерены его убить, то они бы раздробили ему череп орудием, которое было у них в руках. С момента, когда Савин притворился убитым, муж­чина возится около него один, распоясывает его, снимает армяк, оттаскивает его за ногу в сторону от дороги, к канавке. Произнося слово «издох», этот мужчина сам нарядился извозчиком и ускакал, усадив в пролетку женщину. Когда они исчезли, Савин кое-как добрел до Лахты, где переночевал, потом пошел в полицейский участок в Лесном, наконец, после осмотра его ран в полиции, его усадили на конку и отправили к его хозяину Елисееву. Я полагаю, что ускакавшие считали его умершим; Худин объяснил, что он раздел Савина, чтобы нельзя было узнать, какого он звания чело­век; следовательно, Худин предполагал, что Савин не встанет и никому о том, что он извозчик, не расскажет. Было ли у ускакав­ших намерение бросить похищенное с лошадью и пролеткой в Але­ксандровском парке? Это вопрос столь же темный, как и тот, зачем они ехали на Лахту, где не доказано, чтобы Худин имел каких-либо знакомых, а Островлева их вовсе не имела. Куда вернулась Островлева: в Разъезжую или в Свечной? Вероятно, в Разъезжую, где и переночевала, но несомненно, что в седьмом часу утра она была уже в Свечном, где в отсутствие Худина она встретила возвращав­шегося с ночного извоза Михаила Андреева, сказала ему, что от конюшни, где стояли в то время пролетка и похищенная лошадь, ключ затерян, и помогла ему распрячь лошадь и вымыть дрожки.

Потом пошла продавать лошадь на Конную, потом ездила поку­пать шампанское, груши и сласти для Марии Читау, но едва воз­вратилась с этой довольно странной при тогдашних ее условиях поездки, как была позвана в полицейский участок, где она созна­лась тотчас же не только в продаже лошади, в чем была уличаема покупщиками, но и в поездке с Худиным на Лахту.

Я постарался выжать весь сок из самого дела, исчерпать все по делу точно известное. Этого материала хватит ли на разрешение первого уголовного вопроса: совершилось ли событие преступле­ния? Да, совершилось нападение в известный день и час на извоз­чика Савина двумя лицами с нанесением ему ран, сопровождаемое похищением у него вещей: действие, очевидно, преступное и притом тяжко преступное, но при всей несложности и простоте вменяе­мых обвиняемым действий, вы, господа присяжные, должны поду­мать, как вы их будете определять, с тем, чтобы потом их подве­сти, как того требует обвинение, под понятие разбоя. Для поня­тия разбоя, по нашему закону, необходимо, чтобы нападение на личность было переходной ступенью и средством для нападения на имущество. Если эта корыстная цель не направляла ударов на ли­цо, если нападение не было ради грабежа, тогда деяния раздваива­ются и образуют отдельные два преступления: нанесение ран, ока­завшихся легкими, а может быть, и покушение на убийство, если признано, что было намерение убить потерпевшего, и затем кража или грабеж. Савин ничего не знает о намерениях седоков, он толь­ко умозаключает, что так как на него напали без всякой причины, то, должно быть, намеревались его убить с тем, чтобы затем огра­бить, что, конечно, сводится к разбою. Сами обвиняемые либо сочи­няли при следствии, либо сочиняют теперь. Островлева утвержда­ла на следствии, что она была невольной зрительницей драки, кончившейся падением замертво Савина, после чего была увезена в пролетке, но участия в происшествии не принимала. Теперь она говорит, что она с Худиным даже и не ездила. Худин рассказыва­ет про какую-то девку, с которой ехал, про трактиры, про драку, про бегство с намерением бросить похищенное, но кончившееся тем, что он сказал себе: «Все равно», и воспользовался похищенным. На юридическом языке его объяснение сводится на нанесение лег­ких ран в аффекте и на пришедший после известного промежутка времени умысел присвоить чужое без намерения грабить или обо­красть.

Измените малую толику в обстановке дела, например, допу­стите, что доказана цель, зачем Худину нужно было ехать на Ла­хту, тогда объяснение приобрело бы высокую степень правдоподобия и тогда вы бы не затруднились признать нанесение ран в аффекте и затем грабеж или, может быть, присвоение чужой собственности. Если, хотя в одном из седоков вы признаете намерение ранить или убить, чтобы похитить, вы дадите утвердительный ответ по перво­му вопросу, но этот ответ, если и решит участь главного действую­щего лица, Худина, то нисколько не решит участи Островлевой. Вслед за первым вопросом, о событии преступления, безотноси­тельно к виновникам должен быть поставлен второй: было ли пре­ступление деянием каждого из них, а, следовательно, было ли оно деянием Островлевой. Вы необходимо должны будете вникнуть в то: оба ли участвовали и в одинаковой ли степени? Какова была до­подлинно та связь, которая соединяла их в одном и том же пре­ступном деле?

Проследим этот трудный вопрос в границах известного. Островлева была, несомненно, с Худиным заодно, когда водила ло­шадь на Конную площадь, даже когда не допускала Андреева в конюшню, где хранилось поличное: лошадь и пролетка. Раньше укрывательства и отчуждения краденого имело место похищение, но в нем, по удостоверению самого потерпевшего Савина, участвовал один только Худин. До похищения вещей имело место нападение на Савина. Если даже допустить, что женщина хватала Савина за во­лосы, то это не доказывает, чтобы она была главное лицо, чтобы она с ним действовала по предварительному уговору и соглашению. Когда несколько лиц действуют по соглашению, то различаются голова, которая дело задумала и подняла на него других или так называемый подстрекатель и рука, которая исполняла дело. Нака­зание для тех и других одно, но под условием, что они сговори­лись; если же они не сговорились, то каждый отвечает только за ту часть общей работы, которую он сам совершил. В настоящем де­ле есть обстоятельство маленькое, но веское, обнаруживающее, что женщина не была подстрекательницей Худина и даже, что сомни­тельно, было ли между ними соглашение; это слова, влагаемые Худину в уста Савиным: «Что же ты смотришь? ». Этого зова жен­щина послушалась, значит, одолеть Савина помогла.

Значит, этот зов, может быть, толкнул ее внезапно на задуманное им престу­пление. Если вы само деяние, как разбой, отнесете на Худина, то относительно Островлевой будете поставлены в недоумение: уча­ствовала ли она в разбое или только в нападении на личность Са­вина. Правда, этот человек только работник, только слуга, а она барыня и хозяйка, которая не давала спуску рабочим, а иногда лу­пила их кнутом, но это такая барыня, которая и полы мыла, и ку­шать рабочим готовила, и по трактирам ходила, и которую работ­ник, если верить Савину, «тыкал» («Что же ты смотришь? »). При­том, этот работник человек смышленый, здоровый и такой, кото­рый при известной сметке мог управлять сумасшедшей, зная как на нее влиять. Итак, даже этот вопрос не разрешается ясно, но второй вопрос: было ли событие деянием Островлевой, несравненно легче решается, нежели третий; может ли быть вменено ее деяние в вину, то есть, может ли быть возложена на нее полновесная за это деяние ответственность. Закон уголовный не представляет вам права судить так называемых когда-то «людей божих», иными сло­вами, тронутых, помешанных. Статья 95 Уложения гласит: «Не вменяется в вину преступление или проступок, учиненные безумным или сумасшедшим, когда нет сомнения, что безумный или сума­сшедший по состоянию своему в то время не мог иметь понятия о противозаконности, о самом свойстве своего деяния». Эта статья немного устарела; вот какими чертами изображаются причины не­вменяемости в теории и в новых законодательных проектах: невме­няемо деяние, учиненное лицом, которое по недостатку умственных способностей или по болезненному расстройству душевной деятель­ности или по бессознательному состоянию не могло во время учинения деяния понимать свойство и значение совершаемого или руко­водить своими поступками. По отношению к Островлевой выдви­гается на первый план психологический вопрос о ее душевном здоро­вье вообще и в особенности о ее состоянии в ночь с 29 на 30 авгу­ста. Для этого вызывались свидетели, выслушана редкая по своей вескости и по своему авторитету экспертиза. Моя задача скромная: собрать и сопоставить данные следствия и заключения экспертов; из этих данных и этой экспертизы следует, что Островлева, хотя, может быть, не безопасный, но находящийся в состоянии невменяе­мости человек, что ей предстоит не наказание, а лечение, не тюрьма, а больница для умственно расстроенных, как покушавшемуся на самоубийство субъекту.

Вступая в эту область, в которой только изредка приходится странствовать юристу, я считаю необходимым предпослать разбору душевной организации Островлевой несколько предварительных замечаний.

Давно оставлено понятие о том, что человек состоит из двух отдельных частей — «души» и тела. Болезни «души» обу­словлены недостатками и болезнями той части тела, которая слу­жит органом сознания и мышления, то есть мозга, а так как мозг есть средоточие нервной системы, то хотя не всякое нервное или мозговое страдание есть душевная болезнь, но все душевные болез­ни суть вместе с тем болезни нервные и мозговые, так что в об­ласть психиатрии входят и падучая болезнь, и истерия, и отрав­ление себя человеком вследствие злоупотребления спиртными на­питками или так называемый алкоголизм. Суд не может не вос­пользоваться при возбужденных вопросах о вменяемости содей­ствием психиатров, которые одни способны определить болезнь мозговую и ее отражение на всех отправлениях человека психиче­ских. Вопрос с первого раза кажется как будто бы прост: здоров ли субъект душевно или он душевно болен. На деле решение его может быть весьма затруднительно, потому что деяние установила логика, аналитический разум, а все логические построения расходятся с действительной жизнью; где ум проводит черты и грани, там существуют только едва заметные переходы от света к тени, едва уловимые переливы красок без всяких точных очертаний. Вы не можете отметить час и день, когда человек, приходя в возраст, должен быть признан дееспособным. Вы не отметите, когда именно больной выздоровел, где кончается чудачество и где начинается психоз, где психопатическое состояние превращается в определен­ную форму сумасшествия. Мы унаследовали от родителей, мы всо­сали в себя с молоком кормилицы и воспитанием всю цивилизацию нашего племени и века, но вместе с тем и все зародыши, все пред­расположения к болезням физическим и психическим. Эти зароды­ши могут в нас развиваться и заразить весь наш душевный орга­низм, но это делается не вдруг. Надлежало бы отметить несколь­ко состояний, несколько ступеней: полное здоровье, полное сума­сшествие и промежуточное психопатическое состояние, еще не опре­делившееся в типических формах известной болезни. Некоторые законодательства, вследствие того, и устанавливали состояние пол­ной вменяемости, полной невменяемости и ослабленной или умень­шенной вменяемости с понижением наказания на одну, две или три степени. Новейшие кодексы идут, однако по противоположному на­правлению, равно как и наше Уложение. Они разрешают вопрос, по моему мнению, резко и грубо: либо лицо способно самоопреде­ляться, либо не способно. Юристы, например, Таганцев, утвержда­ют, что логически можно признать одно из двух: или наличность или отсутствие этой способности.

Этим сторонникам строгой логи­ки можно бы возразить: ваши построения логичны, но в то же время неестественны; ваша теория может стеснить и экспертов и судей, поставить их в положение неудобное. Пред вами может стоять чело­век, на котором крупными чертами написано, что он тронутый. Еще несколько шагов и тускло мерцающий, еле дымящийся огонек со­знания потухнет. Что он больной, это твердят на своем греко-латинском языке люди опытные, причем, признавая за ним психо­патическое состояние, они обличают перед вами все уродливости устройства, все неправильности душевных отправлений. Не их дело признавать невменяемость — это вопрос юридический, решаемый только вами, господа присяжные заседатели, и судьями. Эксперты выражаются осторожно, потому что больной не совсем еще лишен сознания, вяжет одну идею с другой, что-то чувствует и действует с некоторой целесообразностью. Эксперты говорят, что этот чело­век больной, а безответственен ли он, то вы решите сами; мы бы его, не колеблясь, отнесли к людям, обладающим уменьшенной вменяемостью. Так ответил, по крайней мере, эксперт Чечотт, когда я ему поставил прямо этот вопрос. Тогда трудный вопрос ложится на вас, господа, камнем; у вас вышибают из-под ног правильное третье и вас принуждают решать по одному из двух предположе­ний: либо этот человек совершенно здоров и отвечает за свои дела, как и всякий другой здоровый; либо он помешанный, для которого не существует ни суд, ни закон. Вы станете в тупик, а в уголовном деле, как вам, вероятно, разъяснит председатель, сомнение истолковывается в смысле наиболее человеколюбивом, в пользу подсудимо­го. К такому решению предрасположили вас и эксперты, которые, раскрыв все уродства этой ненормальной организации, объяснили, что она бесповоротно обречена на постепенное вырождение и гибель. Я не сомневаюсь, что вы неизбежно придете к этому именно заклю­чению.

Юлия Островлева родилась в Туле в 1855 году, в момент со­бытия ей было 25 лет. Известно, какое громадное значение имеет в психиатрии наследственность. Отец ее страдал невралгией и напивался часто. Мать и бабка по матери были нервные, вспыльчивые, истерические женщины. В две недели после рождения от приливов крови к голове у Юлии образовался ряд абсцессов. В семь лет она страдала галлюцинациями зрения, ей представлялись ходящими по комнатам и роющимися в комодах несуществующие женщины. На шестом году она сама, почти шутя и играя, выучилась читать.

В 1867 году отец умер, мать переселилась в С. — Петербург и отдала дочь; в Мариинскую гимназию. Здесь развитие девочки было бы­строе, многообещающее. Она обладала живым воображением, спо­собностью воспроизводить образы, подражать и передразнивать, усваивать читаемое памятью, но сообразительность ее была слабая и к математике она была совсем неспособна. С 14 лет развитие ее начинает останавливаться, а в 16 лет оно совсем остановилось, когда Юлия покинула гимназию, выйдя из второго класса, вслед­ствие неудавшегося экзамена. Впоследствии она перестала читать даже любимые до того ею книги, вроде романов Дюма или Габорио, намять ее ослабела, в умственной функции заметен регресс. Причи­на того обнаружена на суде и заключается в ее гидроцефализме, в дурном окостенении ее рахитического черепа, в неправильном строе­нии этого черепа, со впадиною в темени, с горловидной выпукло­стью затылка в два вершка и с соответствующей глубокой впади­ной между костями верхнезатылочной и заднетеменной.

Невралгическое сложение и дурное строение черепа еще не сумасшествие, к ним присоединяется новая ненормальность: извра­щенное половое чувство, влечение к одним только женщинам, так называемая лесбийская любовь. Оно, в данном случае, не было следствием злоупотребления и разврата, но как нечто прирожден­ное и обнаруживающееся, с самых ранних лет. С восьми лет она влюблялась в знакомых матери и ее жиличек. На 15 году одно ее влечение не превратилось в любовь потому только, что объект был не эстетичен и грубоват. На 16 году жизни, том самом, в кото­ром она покинула гимназию и стала менструировать неправильно с маточной коликой, выделяя меньшее против обыкновенного количе­ство крови, наступило сближение Островлевой с первым лицом, по отношению к которому она, по ее словам, испытала настоящую лю­бовь. Это была какая-то полька, которая уже перестала иметь лю­бовников. Связь эта продолжалась много лет, несмотря на частые отъезды польки за границу. При освидетельствовании Островлевой обнаружено было, правда, одно обстоятельство, о котором не знали ее родные, которое было совершенной тайной для ее матери, что Островлева рожала. Ребенок ее, как говорили при следствии, жив и находится где-то на воспитании. По слышанным от нее рас­сказам, она отдалась одному мужчине, которому была чем-то обя­зана, отдалась без увлечения, без физического удовольствия. Едва ли по отношению к этому ребенку она питает какое-нибудь чувство, похожее на материнское.

Любовь к мужчине была в ее жизни ско­ропреходящим эпизодом, между тем за женщинами она ухаживала постоянно, заводя эти знакомства и храня их в величайшем секре­те. Ее родные и знакомые утверждают, что Островлева имела от­вращение к мужчинам. Эксперт, доктор Смольский, смягчая это вы­ражение, склоняется к допущению полного равнодушия к муж­чинам. Это равнодушие устраняет возможность предположения ее любовных отношений к ее работникам, в том числе к Худину, к мужикам, на которых Островлева, крутая барыня, проявляла свою власть, которых иногда лупила кнутом и называла обыкновенно «хамами». Догадки, в которые пускалось обвинение, основанные на том, что у Островлевой оказалась фотографическая карточка Худина, и которые доходили до того, что Худин предполагается отцом ее ребенка, просто фантазии, ни на чем не основанные. Отец ребенка был «кавалером», по словам Марии Читау, купеческий сын, по словам Шегловой, вообще человек хорошо образованный, по словам обеих; рождение ребенка относится, по свидетельским пока­заниям, к 1878 году, то есть к тому же году, когда Худин нанялся служить у Островлевой. Фотографическая карточка найдена не в альбоме, а где-то в хламе, в ящике с платьями; были карточки и других лиц из прислуги. Замечу, что предположение о связи с Худиным, способное сильнее загрязнить Островлеву, нисколько не под­крепляет обвинения, а ослабляет его по отношению к Островлевой, потому что влюбленная сумасшедшая не перестанет быть сумасшед­шей, но ставится на вид причина, вследствие которой она могла быть слепым орудием в руках своего любовника. Вследствие рав­нодушия к мужчинам и влечения к женщинам, которые Островле­ва, однако, скрывала, жизнь ее выходила двойственная: одна — для родных и знакомых, другая — для того света, в который она прони­кала для своих любовных похождений. Рассмотрим эту двуличную жизнь этого странного существа, которое не симулировало ничего и не обманывало, но стыдилось, однако, рассказывать родным о том, куда ее увлекал извращенный половой инстинкт.

Наружно и перед родными Островлева была казак в юбке, ли­цо, по ошибке родившееся женщиной, но наделенное с избытком всеми мужскими свойствами, доведенными до крайности, до удаль­ства, задора и ухарства. И голова у нее большая стриженая, и чер­ты лица мужские, и голос в минуты возбуждения звучит металли­чески, как труба. Она своенравна, упряма, смела до дерзости, само­надеянна, дика.

Она любит до страсти наряжаться мужчиной, то в пиджак и брюки купчиком-приказчиком, то в извозчичий армяк, лю­бит мистификации, любит отвозить домой знакомых и свести их ку­да-нибудь, особенно когда они ее не узнают. Возрастающее преобла­дание мужского в характере заслоняло совершающееся огрубение и отупление умственное, пренебрежение к тонкому ловкому труду и об­ращение к самому грубому, физическому, требующему только силы мускулов и выносливости: к стирке, мытью полов, лошадей и т. п. Труд всегда почетен, труд притом свободен, надо предоставить, по возможности, всякому заниматься тем, чем он любит заниматься. Родные рассуждали так: оставила гимназию — нехорошо; занимать­ся чем-нибудь — хотя бы подрядами на сметание снега — ладно. Под­ряд не пошел. Островлева взялась за извоз, за 500 рублей, занятые у Карпова; по словам родных, она вложила в извоз всю свою ду­шу — и то похвально. Такова одна, всем видимая сторона жизни № деятельности Островлевой.

Была и другая — таинственная. Под предлогом того, что она любит «дурачиться» и «куралесить», Островлева бывает в публич­ных домах, избегая порядочных удовольствий, балов, театров, она заводит знакомства с женщинами полусвета, с содержанками. По­мимо нее, раскрылись следы событий, хранимые в секрете, напри­мер, рождение ребенка, случившееся вне дома и скрытое от мате­ри-акушерки. Ее отношения к множеству женщин, мелькающие те­нями, были совсем загадочны, не будь клинических наблюдений над Островлевой в заведениях для душевнобольных. Она обожала из­бираемые ею предметы страсти, неразборчивая в словах, она стано­вилась с ними конфузлива и стыдлива и нередко доходила по от­ношению к ним до сцен болезненной патологической ревности, тре­бующих вмешательства начальства. Но прирожденное неправиль­ное направление похоти не есть еще сумасшествие. Противоесте­ственное удовлетворение половой похоти весьма распространено. Посему, не останавливаясь долее на этой ненормальности, иду дальше и указываю еще на одну неправильность, довольно редкую в женщинах того же состояния, как и она, а именно, на ее наклон­ность к алкоголизму. Во многих случаях пьянство является поро­ком наследственным. У Островлевой этот порок мог быть унаследо­ван от отца. Она стала употреблять крепкие напитки по выходе из гимназии, предпочитала вину и водке ликеры и коньяк. Пьяной ее не видали, но она признавалась, что напивалась, когда ее тоска брала, чтобы забыться, например, после отрезания языка у лошади.

Таким образом, в этом ненормальном существе есть два орга­нических недостатка, невольные, прирожденные и некоторые, может быть, наследственные: наклонность к пьянству, располагающе­му к душевному заболеванию. Машина, как видите, была плохая и испорченная, когда машина плоха, то она не может хорошо действо­вать. Прирожденное уродство и проистекающее от него уродливое состояние проявлялись в Островлевой на каждом шагу, и притом усиливаясь. Все акты ее жизни психической запечатлены были страданием.

Начнем с мышления. В ее развитии поражает односторонность и соответствующая ей ограниченность. Умственный застой и как будто лень наступили после юркого и многообещавшего детства. Живость воображения оставила свой след только в наклонности к грубой шутке, сопровождаемой наклонностью к смешливости, бес­причинному и неумолкающему хохоту. Правда, Мария Читау 2 на­ходила, «что Островлеву слушать, все равно что Щедрина читать», и удивлялась ее «чисто русскому уму», но в этом отношении я ско­рее поверю ее матери, Читау 1, которая считала Островлеву весе­лой, но глуповатой девушкой. В уме ее полное отсутствие сообра­зительности, слабость рассудка, подмечены при наблюдениях кли­нических и нелепые идеи, насильственно навязывающиеся предста­вления, например, когда в приюте у доктора Чижа она воображала, что может сделаться беременной вследствие того, что выкупалась в ванне, в которой купались и мужчины. И в приюте, и в больнице на нее находила мания преследования. Она считала себя унижен­ной и напрасно оскорбленной, когда родные принесли ей раз коро­бочку с конфетами, повязанную не ленточкой, а веревкой. Одной из таких двух идей достаточно бы для признания субъекта маниаком, если бы эта идея устойчиво засела в голову, но у Островлевой вследствие необычайной подвижности мышления эти навязчивые или ложные идеи проходили, не образуя устойчивых составов.

В ее способности чувствования были большие различия. Наб­людениями подмечены два такие состояния: первое — обыкновенное, весьма далекое, однако, от нормального, и второе — необыкновен­ное, подразделяющееся на угнетенное и возбужденное. Необыкновен­ное состояние находилось в близкой, хотя и не безусловной, связи с неправильной и запаздывающей менструацией. Даже в обыкновен­ном быту она отличалась слабостью.

Большая слабость сосудодвигательного снаряда производила то, что, несмотря на свое анемиче­ское малокровное сложение, она в один миг менялась в цвете лица, переходя от мертвенной бледности до темнорозовой окраски. Она была причудлива во вкусах, в детстве пожирала уголь и сальные свечи, боялась темноты, имела многие идиосинкразии, без повода смеялась и плакала, то привязывалась к людям и предметам, то отталкивала их без причины. С неимоверной быстротой сменялись в ней душевные акты и переходы от мрачного настроения к весе­лому и наоборот. В возбужденном, необыкновенном состоянии она страдала частыми истерическими припадками (иногда по два раза в неделю), сопровождаемыми спазмами в горле. Бывали сильные порывы аффекта: глаза горели, она топала ногами, била кулаком по столу, вырывала у себя волосы, кричала, узнав о случившемся с лошадью: «Лучше бы меня убили». В больнице она раздражалась против больных, била их, когда они дотрагивались до ее вещей, рвала книжки, лазила по мебели, кричала громко, требуя вина. Аффект превращался иногда в неистовство и доходил до богохуль­ства, до попыток срывать иконы, чтобы бросать их за окно. Два ра­за в приюте неистовство кончилось моментом полного бреда, при­чем зрачки расширялись, кожа была горяча, сознание отсутствова­ло. По всей вероятности, в одном из таких припадков неистовства с бредом она покушалась в доме предварительного заключения на самоубийство; по свидетельству заведующего тюрьмою, Сенчевского, она в один день в течение не более 40 минут времени повесилась на рукомойнике, так что ее привели потом в чувство растиранием, затем пыталась удавиться тесемкой, на которой носила крестик на шее, наконец, пробовала кинуться через перила с высоты третьего этажа тюремной лестницы вниз на площадку. Самоубийство не есть неизбежный признак сумасшествия, но из показания эксперта про­фессора Мержеевского вы узнали, господа присяжные, что, по ста­тистическим сведениям, третья часть самоубийств совершается в приступах душевных болезней, а две трети приходятся на все остальные причины: пьянство, материальные потери, горе и обиды, страх наказания, несчастная любовь. Если принять в соображение странную и неестественную напряженность стремления к самоубий­ству (три покушения в один час), то сама эта напряженность на­водит на предположение о бреде, о страсти все разрушать, начиная с самой себя. Конечно, в этот час Островлева была в состоянии полной невменяемости, но едва ли подлежит сомнению, что причины, вызывавшие приступы неистовства, обнаруживали свое неизбежное влияние и на образ действий Островлевой, даже в обыкновенном спокойном ее состоянии.

Что касается до проявлений силы воли, то Островлева никому не подчинялась, была своенравна и упряма, обращалась с людьми и с животными то нежно, то жестоко, но без всякой последователь­ности, толку и причины. Добро и зло, ласка и гнев изливались внезапно и неожиданно, не как рассудком руководимые действия, а как необъяснимые и даже бессознательные импульсы, вырастающие на почве совсем уродливого психопатического сложения. Беспричин­ность поступков, отсутствие мотивов, такова самая характерная особенность ее поведения. Здесь мы наталкиваемся на коренной, разделяющий юристов и физиологов вопрос о свободе человеческой воли, вопрос, которого я не могу не коснуться, и коснусь, чтобы устранить все недоразумения.

Разлад между юристами и естественниками по этому вопросу существует более на словах, нежели на деле. По старой памяти, по привычкам мышления, деяние представляется обыкновенно юристу не как результат мотивов, но как произведение свободной воли, ко­торая будто бы определяет человека к действию, сама, будучи не­определима и выбирая мотивы, подставляет тот или другой из них. Если бы эта теория была верна, то в действиях человека не надо бы и доискиваться мотива, так как главное было бы не мотив, а та свобода воли, которая подставляет любой мотив без всякого к тому основания и причины. Если бы эта теория была верна, то все сво­бодные действия нормального человека должны рассматриваться как беспричинные. Такой вывод ежеминутно опровергается опы­том. Во всяком уголовном деле и присяжные, и судьи доиски­ваются прежде всего цели преступника, то есть мотива действия, и успокаиваются вполне только тогда, когда они эту цель ощупали. Им всегда тяжело присуждать кого-нибудь по одной догадке, что у обвиняемого своя цель была, но от суда скрыта. Когда мы знаем человека добрым или злым, то мы с математической точностью мо­жем предсказать, что в данном случае он поступит неизбежно, неиз­менно и роковым образом, невольно, хотя и сознательно так, а не иначе. Если разобрать все пружины, которые заставляют человека действовать, то их окажется немного, а именно только три и не бо­лее: либо страсть, либо ум или иначе расчет, либо, наконец, удо­вольствие, ощущаемое человеком без отношения к нему самому при созерцании нравственной красоты или добра, удовольствие, которое называют еще иначе, а именно, иногда нравственным чувством, иногда совестью.

Если человека одолеет буря страсти, если она, насилуя его ум, заставит его составить плохой расчет, тем хуже для человека; в нем звучало в момент действия нравственное чувство, подсказывавшее ему, что надо было делать. Во всяком случае, вы­бор мотива совершился неизбежно в пользу сильнейшего из моти­вов, сильнейшего, разумеется, индивидуально, оказывающегося самым могущественным по особенностям характера действующего лица. Если в борьбе одолел преступный мотив, то, хотя решение вышло непроизвольное, человек вполне ответствует за дело потому, что он поступил сознательно. Он должен пострадать за недостаток нравственного чувства, которого он не выработал, впрочем, в тече­ние всей своей жизни предыдущей. Вы его осудите, потому что вы бы не могли поступить так, как он, а по необходимости поступили бы лучше и честнее. Вы по этой мерке судите и себя и всех других нормальных людей, похожих на вас, но если вы сталкиваетесь с не­похожими, ненормальными, сумасшедшими, действующими без до­статочной причины, без рассудка, без сознаваемых мотивов, то ва­ша мерка оказывается уже непригодной для оценки поступка. Я вас попрошу проследить с этой точки зрения за Островлевой. Уродли­вость ее организации и та степень вырождения, до которого она дошла, заставляют сомневаться, находится ли она когда-либо, даже когда она спокойна, в состоянии вменяемости. Сверх того, если вникнуть в образ ее действий в ночь с 29 на 30 августа 1881 г., то нельзя не признать, что он носит на себе признаки полной непо­следовательности, полного непонимания ни опасности действия, ни его последствий.

Никакого интереса Островлева не могла иметь в разбое. Ее де­нежные дела не были запутаны, никаких взысканий на нее не по­ступало, если бы взыскание поступило, то она могла, во всяком слу­чае, получить средства тотчас же без затруднения от знакомых. Самая сумма, которую бы можно выручить продажей наскоро по­хищенных вещей, была бы столь незначительна, что не могла бы поправить положения Островлевой, если бы оно и было дурное. Итак, цель действия представляется в виде черного пятна.

Островлева утверждает, что болезнь подруги навела на нее 29 августа неодолимую тоску, от каковой тоски спасаясь, она выпила целый графин ликера и впала в полусознательное состояние (заме­тим, что 29 августа было днем только что окончившейся мен­струации).

Встретив Худина, отпросившегося на Лахту, Островлева пред­ложила себя в спутницы, чтобы ехать, куда глаза глядят, чтобы рассеяться. Островлева была весьма откровенна с судебным следо­вателем и врачами и относительно поездки, и относительно продажи лошади, и относительно самых интимных подробностей ее жизни домашней, но о происходившем между Старой Деревней и Лахтой она не объясняется никак, она упорно обходит этот предмет. Очень вероятно, что и эта сцена сохраняется в ее представлениях и памя­ти в виде черного пятна, что она почти ничего не помнит, потому что была под двойным давлением: под давлением испытанной тоски и опьянения от выпитого ликера. Не знаю, имел ли Худин намере­ние грабить, когда отправлялся на Лахту, но он знал, что едет с ним женщина не в здравом уме, он мог при этом иметь свой расчет. Нормальная женщина не поехала бы ночью на Лахту, не стала бы простой зрительницей совершающегося перед ней разбоя, а тем бо­лее участницей, бежала бы от Худина, дала бы знать в полицию. С сумасшедшей и пьяной легче было справиться. Худин ее посадил в пролетку, обещаясь лошадей и пролетку бросить, свез ее на Разъезжую. На другой день, отправившись в Свечной, она с ужа­сом увидела, что пролетка и лошадь там, а вдобавок Худин отнес сбрую и вожжи в ее квартиру. Тогда она решилась сбыть поличное, она сбывала его торопливо и сознавала грозившую опасность от преследования. Но при этих заботах ни малейшей осторожности; кажется, делается все, что только можно, чтобы ее тотчас накрыли и уличили. Притом, все настроение ее в этот день, 30 августа, какое-то удивительно странное и вместо тревожного, каким ему сле­довало бы быть, радостно торжественное. Она весела до безумия и смешлива, устраивает пирушки необыкновенных размеров, покупает шампанского, дюшес, сластей, пишет смехотворную записку и приезжает со всеми покупками домой, устраивает угощение в тот почти момент, когда является полиция, и требует ее в участок. После смущения при виде Савина в участке она впадает опять в равнодушие и во время обыска в ее квартире, когда к ней пристают род­ные с вопросами, либо отмалчивается, либо грызет семечки. Спра­шивается, как вы должны поступить с этой странной и не в своем уме находящейся женщиной?

Здорового человека вы бы осудили, потому что, прежде чем он совершил злое дело, он его обдумывал; страсть, ум, совесть бо­ролись, страсть одолела разум и наложила молчание на протестую­щую совесть.

Хотя решение последовало в другую сторону, роковым образом, фатально, но человек сознавал свой долг, а следовательно, и свою ответственность. Но в Островлевой мы имеем дело с разу­мом столь слабым, что его посещают ложные идеи. Все волнения, чувства порывисты и необузданны. Ежеминутно внезапное побуж­дение, рождаясь в области бессознательного и минуя всякий кон­троль рассудка и нравственного чувства, воплощается в дело, не оставляя в душе никакого воспоминания о процессе, закончившемся решимостью, о борьбе мотивов, об ответственности. Добираясь да корня зла в деянии, до причин недеятельности рассудка, до слабо­сти нравственного чувства, вы неминуемо наталкиваетесь не на личную вину и даже не на воспитание, а на уродливый от природы физический организм, расстроенные нервы, превратные от самой природы половые инстинкты. От природы это существо обречено на бред, на безумные выходки, на бешенство, жертвой которого де­лается прежде всего оно само, посягая на свою жизнь. Иного исхо­да и не будет. Какая польза государству, что эта осужденная заре­жется или повесится. Не она первая, не она последняя, много осу­ждаемо было и осуждается сумасшедших. Это явления печальные, точно упреки нашей цивилизации. Вы не решитесь это печальное явление допустить. Над этой женщиной тяготеет проклятие приро­ды, ее не должна касаться казнь государственная.

Островлева и Худин были судом оправданы. Однако после вторичного рассмотрения дела по протесту прокурора приговор в отношении Островлевой был оставлен в силе, Худин же был при­знан виновным в совершении данного преступления и осужден.